– Как не смог? Не встал, что ли?
– Ты бы видел её! Страшнющая, как чёрт! И старуха уже…
– А сколь ей было?
– Да не то тридцать, не то сорок…
Петька усмехнулся.
– И ты так прямо ей отказал?
– Да. Сказал, не обессудь барыня, не могу я…
– А она?
– А она обвинила меня в воровстве, полиция нашла в моей каморке брильянты. Я пытался сказать, что она их сама подбросила, но меня и слушать никто не стал… Упекли в каторгу, – грустно добавил юноша. – Три года тут куковать…
– Ничё, Саня, три года быстро пробегут, и не заметишь!
Так оно, может, и было бы, если б не Жулька – одна из многочисленных бездомных собак, бегавшая в остроге. Щенок, лопоухий, лохматый, чёрно-белой масти, так приглянулся Сане, что тот стал его подкармливать из своих скудных запасов, играть с ним в свободное время, разговаривать. Щенок тоже полюбил его, мчался навстречу, тряся ушами, прыгал, визжал и прочими доступными ему способами выражал свою любовь. Видимо, эта невинная дружба не понравилась кому-то из каторжан или стала предметом зависти – на Саню донесли.
Майор Овсянников, один из самых нелюбимых начальников, отличавшийся особой жестокостью, видимо, из-за постоянно одолевавшей его русской хандры, повелел щенка отловить и утопить. Что и было исполнено.
Саня был удручён ужасно, переживал так, что на него было больно смотреть. Пётру было и смешно, и жалко парня одновременно, но его увещевания не действовали. На все уговоры Саня отвечал, что щенок любил его так, как никто и никогда не любил. И однажды вечером показал Петру заточку.
– Ты что удумал? – похолодев, спросил Петька. – Выбрось!
– Нет, Петруша, убью я его! Мне сказали, надо в шею воткнуть, чтоб самую главную жилу перерезать!
– Саня, ты убийцей не сможешь стать, я знаю, какие они. Ты не сможешь…
– Убью!
– Ну что с тобой делать прикажешь! Отдай мне, не балуйся! – Пётр протянул руку, но Саня спрятал заточку и сердито сказал:
– И не вздумай мне мешать!
Пётр мешать и не подумал, просто ночью он украл орудие убийства и спрятал в своей постели. А утром ни свет ни заря каторжан подняли, построили, вывели во двор, и майор Овсянников объявил, что по имеющимся сведениям среди преступников есть злоумышленник, замысливший покушение на его особу, и если сейчас он не сознается, наказание будет очень жестоким. Конечно, все молчали. Подождав минут десять, Овсянников велел начать обыск, в результате которого охранником Денисовым была обнаружена заточка. Недолгое следствие показало, что данный предмет был найден в постели Петра Иванова.
– Ну и что ты скажешь в своё оправдание? – холодно прищурившись на Петьку, спросил Овсянников.
– А ничего, ваше благородь…
– Может, скажешь, что не твоё? – он повертел в руках заточку.
– Может, и скажу…
– А как же это к тебе попало?
Петька пожал плечами и промолчал.
– Не молчи, скотина, отвечай!
– Я не скотина, а человек… такой же, как вы! – врожденное чувство собственного достоинства не позволило Петру снести брань, и он в упор взглянул на майора. Тот аж побелел от бешенства.
– Я тебе, мразь, покажу, кто ты есть! Пятьсот розог! Немедля!
Петьку выволокли в центр двора, содрали одежду и швырнули на кобылу.
– Повинись, скотина, – медовым голосом предложил ему майор. – Скажи, зачем ты задумал меня убить? Скажи – и вместо пятисот тебе дадут всего триста!
Пётр молчал. Он сразу решил не говорить, что это не его заточка, – Санька не выдержал бы и половины наказания, а жестокости Овсянникова были всем хорошо известны: он страсть как любил мучить острожников, иногда и самолично руку прикладывал. Поэтому Петька и молчал, ругая себя за дерзость, которая могла принести ему куда больше ударов.
– Молчишь?! – тихим от бешенства голосом спросил майор. – Начинайте!
Розги засвистели в воздухе, впиваясь в тело. Пётр скрипел зубами и молчал, не разрешая себе даже стонать. Через каждые пятнадцать-двадцать ударов Овсянников останавливал экзекуцию и вновь приказывал Петьке признать свою вину и попросить прощения. Тот упрямо молчал, и розги вновь начинали полосовать спину. После двухсот ударов сознание Петра стало мутиться. Он слышал, что розгами скорее, чем палками, можно засечь человека до смерти, и подумал, что это смерть пришла за ним. Но тут его окатили водой, он задохнулся и услышал голос майора:
– Нет, скотина, так легко ты не отделаешься! Фельдшер! Посмотрите, он в сознании или нет?
Фельдшер, пожилой мужичок, которого любили в остроге за сострадание к каторжникам, подошёл к Петру, пощупал ему пульс, завернул веки, послушал, как бьётся сердце, и тихо сказал:
– Ты что ж, сынок, не кричишь? А? Ты не молчи, ты попроси помиловать, скажи, что будешь вечно Бога молить! Ты молчишь, вот он и лютует! Ты не молчи, сынок, не молчи, милый!