– Глянь, как его сморило! Устал, бедняжечка. А какой молоденький да хорошенький!
– Аграфена! – строго сказал низкий мужской голос. – Ты мне это брось!
– Парень! – это уже адресовалось Петьке. – Пошли, покажу, где ляжешь!
Пётр разлепил веки, с трудом пробормотал слова благодарности и поплёлся вслед за провожатым в сарай, где упал на копну душистого сена и рухнул в сон.
Пробудился он утром от звонкого:
– Цыпа-цыпа-цыпа! – и беспорядочного куриного кудахтанья.
Солнце светило вовсю сквозь щели сарая, рассыпаясь лучами по сену; Петька с наслаждением потянулся, разминая затёкшее от долгого сна тело, и вышел на двор.
– Хорошо почивали? – прищурившись на него, спросила хозяйка, кормившая кур.
– Спасибо, давно так не спал! А где все? – немного смутившись, поинтересовался он.
– Завтракают уже. Вы умойтесь и тоже идите в избу!
Петька подошёл к ведру с водой, умылся, принял поданное полотенце и поднялся по крыльцу.
– Ну, ты здоров спать, Везунчик! – такими словами встретили его подельники.
– Садись, поешь и послушай, что я решил! – Корявый был как всегда суров и сдержан. – Долго нам здесь оставаться не след: Кузьму подводить нельзя. Сейчас приведём себя в божеский вид и отправимся в путь-дорожку.
Вместе нам идти нельзя, потому разделимся: Левон, Шишига и Везунчик пойдут со мной, а вы, мужики, отдельно. Встречаемся на старом месте, там обсудим, что да как.
– Когда встретимся, Егор Матвеич? – подал голос один из мужиков.
– Через три месяца.
– Рано, Егор! – возразил другой. – Надо бы на дно залечь!
– И заляжем. Посля встречи. Надолго заляжем! – пообещал Корявый.
Привести себя в божеский вид означало: помыться, переодеться в нормальную одежду и побрить голову налысо, уповая, что волосы скоро отрастут. И в этот же день они, нимало не медля, пустились в дальнюю дорогу…
Каждый из Петькиных попутчиков тащил заплечный мешок с кой-каким провиантом, которым их снабдила улыбчивая Аграфена. Шли они, в основном, лесом, опираясь частично на карту, частично на чуйку Корявого, а она у него была как у гончей. Пётр, человек сугубо городской, и не знал, что можно ходить по лесу и не блудить, в смысле, не заблуждаться, не потеряться.
Корявый же читал природу как открытую книгу, всё для него имело значение: положение звёзд и луны на небесном склоне, цвет заката и восхода, наличие мха на деревьях и прочая, прочая, прочая – что для Петьки было китайской грамотой. Однажды на вечернем привале он не удержался и спросил:
– Егор Матвеич, а откуда ты всё это знаешь?!
– А ты молодец, Везунчик! – с одобрением сказал Корявый. – Сколь дней идём, а ты впервой меня спросил о чём-то!
– Так ведь, меньше знаешь, Егор Матвеич, и жить будешь дольше…
– Верно говоришь. Я в лесу вырос, Петя, отец мой был лесник, всему меня научил. Хорошо в лесу, а, Петруха? Птички поют, солнышко греет, зверьё всякое шныряет… благодать!
– Что ж ты от благодати-то этакой в город подался?
– А вот поди ж ты, другой судьбы себе захотел, а она, судьба-то, ох и любит, Петруха, нашими жизнями играть! – в голосе Корявого послышалась лёгкая грустинка. – Я тому радуюсь, что батя мой так и не узнал, что я грабителем заделался, помер спокойно, мысля, что я торговец… Я тебе так скажу, друг ты мой ситный, – не след человеку из порток выпрыгивать и бежать незнамо куда, жить надо спокойно, на своём месте и не рыпаться понапрасну. Где родился, там и в дело сгодился, как люди говорят… Особливо из-за любви не стоит с места срываться – всё это так, суета одна да блуд…
Слова эти резанули Петьку по живому, так как свою любовь он блудом никак не почитал, но спорить с Егором не стал, хотя так и тянуло возразить. Улёгся он на правый бок, руки под щекой сложил, глаза закрыл и представил любовь свою, Лизавету Александровну, как живую…
***
А Лизавета Александровна тем временем сидела в своём шикарном будуаре, в не менее шикарном пеньюаре из тончайшего китайского шёлку, за изящным туалетным столиком, уставленным склянками с духами, мазями, притираньями, статуэтками античных богов и пасторальных пастушек, щипчиками, ножничками и пилками, стопкой книг с уголка столешницы, графином с оранжадом, и, глядя в венецианское зеркало в серебряной оправе, лузгала семечки. Скука, а точнее, русская хандра одолевала Лизавету Александровну, недавно разменявшую пятый год супружеской жизни.
– И где его носит? Тьфу! – выплюнула она в полоскательницу шелуху и в очередной раз не попала, о чём свидетельствовали разбросанные по полу скорлупки от семечек.