– Не думала, не чаяла встретить тебя, – наконец заговорила Зинаида. – Какая была война, сколько людей полегло!..
Она повернула лицо к нам, равнодушно скользнула взглядом по мне, глаза у нее были сухие, лицо слегка зарумянилось. Она не была ни красивой, ни дурнушкой. Но в двадцать гляделась, наверное, очень миловидно. Сейчас желтые волосы ее были собраны на затылке в небольшой узел, под стареньким платьицем угадывались увядающие груди.
А я все думал о мальчике, о пятилетнем сынишке Баулина, о встрече с которым он так долго мечтал, но мальчишки не было здесь и самое странное, ни Баулин, ни Зина не обмолвились о нем ни словом.
– Вот мы с ним и живем тут, – она кивнула на мужика. – Эта комната у нас семейная считается. Он пленный. Вместе работали на фруктово-консервной фабрике…
Я стал понимать, я уже понял: это ее муж или, как еще там, сожитель, она не ждала Баулина, жила с этим вот! Я повнимательнее посмотрел на мужика, к пленным мы относились не очень приветливо; мы прошли пол-Европы сквозь смерть, в дыму пожаров, в крови, в грязи, шли, оставляя на пашнях убитых товарищей, перешагивая через трупы врага, а он, этот мужик, этот пленный, целехонек, сидит тут и еще спит с чужой женой! Я глядел на мужика, на его приниженно-заискивающее лицо с открытой ненавистью. Баулин же, не поднимая глаза ни на кого, молча курил.
– Как ты разыскал меня? – спросила Зинаида.
– Я тебя везде искал… – глухо ответил Баулин.
– Мать ведь померла еще в сорок первом. Знаешь?
– Знаю. От Нюры письмо получил.
– Как она там?
– Ничего. В землянке ютится.
– Как теперь у нас там? – заговорила женщина в черном. – А то бают, у нас все пошло по-старинному. В церквах будто богослужение идет. Вот и погоны прицепили. Советской власти, что ли, нет?
– Как нет Советской власти?! – возмутился я. – Есть Советская власть! Только теперь с погонами.
– Не знаю даже, как тебе сказать, – нерешительно начала Зинаида. – Мальчика-то нашего нет… Помер… Еще в сорок третьем…
Баулин не шелохнулся. Он ожесточенно тянул самокрутку. Газетная бумага вспыхивала и жгла ему пальцы…
– Когда немцы отступали, нас погнали на запад, – уже спокойней продолжала Зинаида. – Голод, холод. В деревнях битком немцы. В хлевах спали, как скотина… Был бы он грудной, грудь бы давала ему… заболел маленький… Два дня мертвенького носила на руках. Потом зарыла в какую-то яму… Сейчас даже не знаю, где лежат его косточки…
– Бог пожалел его и взял к себе, – проговорила женщина в черном.
– Даже угостить вас нечем, – виновато улыбнулась Зинаида. – Хотите, у меня есть консервы. Только хлеба нет. Уж второй день без хлеба…
– Да, да что мы сидим! – засуетился мужик, вставая и все улыбаясь заискивающе, приниженно. – Надо же угостить дорогих гостей, наших освободителей. У меня спирт есть, давайте выпьем за победу, за Красную Армию! Зина!
– Нет, нет, спасибо, – глухим голосом отозвался Баулин и встал. – Нам нельзя, служба. Война еще не кончилась.
Он шагнул к двери, взял «Дегтярева» на ремень, я тоже встал и вскинул свой карабин. Мужик все кланялся, все улыбался своей жалкой улыбкой («Вот во что превратили человека немцы, – подумалось мне. – Или, может, просто трус, боится нас») – улыбался жалко и говорил, как будто очень сожалея:
– Вот ведь как обернулось… товарищ, не знаю вашего звания, у нас погонов этих не было… вы уж не обижайтесь на нас… не надеялась она…
Сам, видно, был очень рад, что все получилось так просто, что мы уходим.
– Коля, я их провожу, – сказала Зина.
– Проводи, проводи… А как же…
Мужик остался в комнате, Зинаида вышла с нами. На лестничной площадке второго этажа толпились женщины.
– Приведите к нам остальных.
– Может, земляков встретим.
– Молоденький, чернявенький (это мне), приходи еще. Мы тебе невесту найдем!..
Мне и грустно было расставаться с ними (где же та, которая встретила нас, куда она запропастилась?) и в то же время, переживая за Баулина, их голоса я слушал уже как бы со стороны.
Спустились вниз, пошли по улице. Зинаида шла с нами. Лицо Баулина казалось застывшим, глаза углубились.
– Я вот вся обносилась, – заговорила Зинаида уже как будто совсем спокойно. – Тут магазины грабили, а мы высунуться боялись. Потом поляки у магазинов своих людей понаставили…
– Что за поляки, откуда они взялись? – спросил я.
– Польские рабочие. Как и мы, угнанные, – ответила Зинаида. – Платья бы мне приличного и обувку. И пальта зимнего нету…
– Где тут магазин? – не глядя на нее, спросил Баулин.
– Тут рядом есть один магазин… если там чего осталось…
Мы пришли к небольшому, со стеклянными витринами магазину. Магазин был закрыт. Я стал стучать в дверь. Внутри что-то мелькнуло и через минуту-другую на крыльцо выскочил средних лет немец; с худым лицом и большой залысиной, он был похож на Геббельса, выскочил и готовно поклонился нам. Мешая русские и немецкие слова, больше показывая руками, я объяснил ему, что русской женщине нужны платье, пальто и обувь. Немец поклонился и сказал торопливо:
– Йа, йа, битте.
Мы вошли в полутемный магазин. На стеллажах за прилавками был кое-какой товар.
– Выбирайте, чего вам надо, – сказал я. Зинаида, словно воруя, торопливо стала хватать какие-то тряпки (пальто здесь не было), какие-то кофточки, платья, в общем, женское, и спешно примерила туфли.
– Не спешите, выбирайте, что получше, – снова сказал я.
– Ой, неудобно!..
Потом с вещами она быстро ушла на улицу. Баулин подошел к немцу, вытащил из кармана гимнастерки свой бумажник, вынул деньги, наши, советские, с Лениным, и спросил у немца:
– Сколько?
– Найн, найн! – попятился немец, увидев деньги.
– Бери, бери, – сказал Баулин.
– Бери, пока дают! – гаркнул я немцу.
Немец дрожащими руками взял деньги, сколько там было, я не знал, Баулин дал, не считая, да мы и не знали, что сколько у них стоит, да еще на советские деньги, немец тоже не пересчитал деньги, сунул в карман и все бормотал что-то, кланяясь.