Это ж надо такую молитву выдумать! Неужто в Килькове других песен нет?
Мы иначе поём. Коля Семихин у нас очень хорошо песни запевает. Я его подтолкнул: давай, мол, Коля. И мы как заорём:
«Эгей» — это припев такой, он у Федяры лучше всех получается. Прямо непонятно, такой маленький, а голосина у него истошный, даже в ушах звенит. Этой песне нас брат Паша научил, когда в отпуск весной приезжал. Весёлая песня! Когда её поёшь, нужно руками и ногами всякие кренделя выделывать.
Шурка с Тришкой на нас уставились и хохочут, а Надька с Ленкой, что ты скажешь, ноль внимания, знай свою молитву тянут, распевают про Колумбину. Слушать тошно!
Шурка кричит:
— Эй вы, рыбаки в кавычках, давайте ещё!
Я говорю:
— Сами-то вы в скобках!..
Шурка подумал и говорит:
— А вы с вопросительным знаком!..
— А вы кильки! — кричу. — Эй, кильки, килечки! Вас самих надо ловить и в банке мариновать!
Потянули мы верёвку, лодка сначала пошла тяжело, девчонки ничего даже и не заметили. Но потом лодка стала всё быстрее от тростников отдаляться, Надька тут и крикнула:
— Ой, а куда ж это мы плывём?..
— Ага-а! — закричали мы. — Попались!..
И давай изо всех сил тянуть верёвку.
А Надька в лодке вскочила и орёт:
— Отпустите!.. Слышите, отпустите!
— Вы чего там? — кричит Шурка.
— Клюёт рыбка, клюёт!
— Дураки!.. Отпустите сейчас же, чего мы вам сделали?..
Шурка вопит на берегу:
— Надька, развязывай верёвку, чего орёшь!
— Кильки, какие крупные кильки! — кричим мы. — Тянем-потянем! Тянем-потянем!.. Эге-е!.. Ого-го-о!..
Лодка уже совсем к нашему берегу приблизилась. И тут Надька с Ленкой сели тихонько на корме и стали реветь.
А я, честно скажу, не могу терпеть, когда ревут девчонки. Крикнул я нашим ребятам:
— Погодите тянуть!.. Да ну их!..
Вынул я перочинный нож, зажал его зубами и к лодке поплыл. Девчонки как увидели в зубах у меня нож, так и замерли. Надька-то реветь совсем перестала, а Ленка как завизжит:
— Ай, ай, ай! Режу-ут!..
Ну, думаю, пока доплыву до лодки, ты криком всю деревню соберёшь. Пропадай моя верёвка! И разрезал её чуть ли не посередине.
Девчонки увидели это, успокоились, Надька стала к берегу грести, а Ленка кричит:
— Вот равки, думают, мы их испугались! Я нарочно визжала!
Надька говорит:
— Пусть бы только вытянули, я бы этому Антошке-картошке все глаза выцарапала.
И запели как ни в чём не бывало, только громче прежнего:
Ну не зануды ли? Верёвка-то теперь пропала. И рубаху свою я только зря измочил.
У меня бабушка в Килькове живёт
У меня бабушка в Килькове живёт. Бабушка у меня не то чтобы очень старая, но и не молодая. Она уже пять лет на пенсии. Приду я к ней, она и говорит:
— Ну, Антон Иванович, давай чай пить.
А я и не возражаю. Самовар у бабушки к моему приходу всегда готовый, она каждое воскресенье меня ждёт.
Я сажусь на лавку под самым окошком.
— Давай, — говорит, — Антон Иванович, чай пить…
Бабушка любит всё по многу раз повторять.
— Давай, сударик ты мой, чай пить, — в третий раз говорит бабушка.
А когда уж вынет она яйца из самовара и нальёт нам по чашке чая, когда я уж полкуска булки с вареньем съем, бабушка вздохнёт и всё равно скажет:
— Давай, Антон Иванович, чай пить…
Ну и что? У людей и похуже привычки бывают. Вон Федяра — он ногти грызёт. А бабушке, может, весь день не с кем поразговаривать. Бабушка ведь одна.
Я у неё спрашиваю:
— Тебя тут не обижают, бабушка?
— А кому, — говорит, — меня обижать?..
— Как же! Шурка с Тришкой, часом, не балуют? Фонариком в глаза ночью не светят? Под окнами псами не лают?
— Да по-олно тебе, чего им лаять, — отвечает бабушка, — чай, они люди, а не полканы…
А я говорю:
— Будто ты не знаешь, какие они злыдни, ваши кильковские, и-эх! А ты мне скажи, чуть обидят, я им вмиг хвосты позакручиваю!
— Да будет тебе, Антон Иванович, больно ты грозен, — отвечает бабушка. — Не тронь их, помилуй, они ребята нехудые, редко когда примутся баловать.