- Просвети, - смиренно попросил отравленный человек.
- А потому, что вкалывать не надо! У них главным инструментом что? – напористо допытывался противник чтения, и сам же поспешил ответить: - Задница! И что ею хорошего выдумаешь?
Крыть было нечем. Иван Всеволодович, проеденный книжными червями, удручённо вздохнул и пошёл сам добывать информацию о местной сокровищнице вредных знаний. Обратился к дежурной, та отослала в самый конец загогулистого коридора, но могла бы послать и подальше, потому что на последней двери тупика висела картонная табличка с корявой надписью красным фломастером: «Библиотека», а ниже и мелко: «Работает с 18 до 20 час, кроме субботы и воскресенья». Стал туго соображать, какой сегодня день – пятница или суббота? Вот и первый признак отпускной деградации. Пришлось вернуться и спросить у дежурной. Та подозрительно посмотрела на высокорослого идиота, подумав, наверное, что он попал к ним не по профилю – у них остеохондроз мозга не лечат, и буркнула:
- С утра была суббота, - отстранённо уткнулась в какую-то книжку, замусоривая умную голову.
Вернулся без душевной отравы. Иван исчез. Иван Всеволодович вытащил из-под подушки мобильник, посмотрел с надеждой на дисплей – никто не звонил. И она – тоже. Не зво-ни-ла… Улёгся на короткую неудобную кровать, подложив для удобства руки за голову. Задумался. Позвонить ещё раз самому? Почему бы и нет? Стал медленно выдавливать длинный ряд цифр номера, но на последней цифре приостановился. А о чём говорить? Как хотя бы начать? Можно, к примеру, и так: «Здрасте… примите наше нижайшее…». Нет, так нельзя, ещё подумает про что-нибудь нижайшее иносказательное. Лучше, пожалуй, так: «Здрасте, примите наши уверения в заверении…» чего? Пусть лучше будет более нейтрально: «…нашего искреннего дружеского расположения». Ништяк! Поставим тем самым буйки – пусть не торопится далеко заплывать. Оки-доки! Она как человек образованный и интеллигентный не замедлит, конечно, с соответствующим ответом: «Привет», мол, «и наше вам с кисточкой!». Ну а что дальше? Она-то, естественно, молчит, ждёт, что я ещё скажу более существенного. А что сказать? Говорят, что когда двоим не о чем разговаривать, то говорят о погоде. «У нас тут», - сообщаю, - «жара несусветная – блины можно печь на бритой лысине». «А у нас», - сообщает в ответ, - «всё дожди да дожди, так что скоро грибы будут расти под мышками». Порадовав таким образом друг друга погодой, опять замолкаем, исчерпав самую надёжную тему. Ну, давай, придумай ещё чего-нибудь, ты, книгочей! Ага! Вот: футбол! «Опять», - радую, - «наши дунули!» - вспомнил, что слышал об этом на пляже, - «и Адвокат не помогает!» - Она как высокоинтеллектуальный человек искусства, естественно, тоже болеет за наших национальных героев. – «Им», - говорит, - «не адвокат нужен, а прокурор!» - И эту интересную тему мы быстро исчерпали. Что ж, не надо тянуть козла за хвост, и пора переходить к главной теме. – «Как семья?» - тонко намекаю на толстые обстоятельства предполагаемой амнистии негодяя-любовника. Она восторженно успокаивает: - «Замечательно!» - Как и для любой женщины, трепотня о самой лучшей семье в мире и о самых добродетельных родственниках, особенно о тех, с кем редко видятся, любимая и для неё. – «Он», - воркует, захлёбываясь слюнями, - «обладает массой наиблагороднейших моральных качеств: не пьёт, не курит, не шастает по бабам, меня любит беспредельно и вообще очень даже достойнейший семьянин, особенно, когда не налижется. И так замечательно пахнет табаком!» - и добавит стеснительно, доверительно, по старой дружбе: - «Очень скоро ждём пополнения», - и радостно заржёт, приглашая порадоваться и старого друга. Сразу вспоминаю все правила арифметики и прикидываю: что-то у них чересчур рано. Если только бройлер? Можно бы на этом и закончить трёп, но как-то неудобно так сразу – ещё подумает, что я огорчён. И потому плавно перехожу к другой расхожей теме: - Что на работе, в театре?» - И опять она радуется: - «Изумительно! С каждым днём всё больше убеждаюсь, что мне повезло с режиссёром, и все главные роли справедливо достаются достойнейшим. Ну и что, что она его жена?» - защищает приму. – «Главное, не родственный блат, а талант!» - и с гордостью добавляет: - «Я тоже занята в главных ролях второстепенных персонажей». – Иван Всеволодович, так и не выдавив последнюю цифру, выключил телефон и засунул его поглубже под подушку.
Репродуктор, затаившийся над входной дверью, хрипло рявкнул, заставив вздрогнуть:
- Отдыхающих просят пройти на обед. Пожалуйста, не опаздывайте.
Пойти, что ли, развеселиться? Отдать дань наилюбимейшей процедуре всех отдыхающих? Посмотрел в зеркало – обруч стал красным, бриться – исключено, придётся снова обрастать. Переоделся в джинсы и лёгкую рубашку с длинными рукавами, чтобы скрыть отметины солнца.
В этот раз его встретили три пары приветливо-внимательных глаз. Он скромно поздоровался и осторожно присел на место, сразу почувствовав обволакивающую любопытствующую ауру, стесняющую любые движения. Хорошо, что сразу подали борщ с тёмной козьей какашкой маслины и жидким плевком сметаны, и можно было отъединиться. Но женщины в этот раз сменили тактику обольщения, поняв, что от кавалера инициативы не дождёшься, и надо брать её в собственные опытные руки. Со всех трёх сторон посыпалось: «Дайте, пожалуйста, горчицу», «Будьте любезны – соль», «Передайте перец», и каждый раз – «Иван Всеволодович!» - откуда-то и имя узнали. Совсем неуютно стало, когда стали назойливо интересоваться: «Как вам показалась вода в сегодняшнем море?» «Помогли ли грязевые ванны?». Бубня в ответ что-то невнятное, он без всякого аппетита, вопреки медицинским правилам, заглотил борщец, а на второе подали картошкино пюре по-ивановски с двумя котлетками, из которых по-хорошему получилась бы и одна неполноценная. И украсили, опять же по-ивановски, полупомидориной. Хорошо, что жевать нечего и не подавишься с ответами на вопросы наперебой. К жеванине добавили коржики с дырками для экономии и мутно-коричневый кофе. Ни того, ни другого с непривычки не хотелось, но неприступный лабух заставил себя сжевать одну дырку и ополовинить муть для того только, чтобы утвердить нейтральность и не поддаться чарам молодящихся стрекотух с повыдерганными перьями.
Конечно, он нисколько не опасался и не сторонился женщин, но очень не любил, вернее, не выносил усиленно навязываемых тесных взаимоотношений с потерей свободы и интуитивно сопротивлялся, когда бесцеремонные дамы хотели влезть в душу. Он не был в состоянии поделиться даже малой толикой физической свободы без того, чтобы не отдать и часть духовной энергии, причём отдать безвозвратно и бескорыстно, и наивно считал, что только мужчина должен завоевать женщину, и никак – наоборот. Он очень боялся, что даже временная несвобода одного или другого обязательно перерастёт в тягостное постоянное рабство, и незыблемо верил, что мужчина и женщина во взаимоотношениях и в жизни должны быть во всём равны. Дожив до зрелых лет, он не знал, но догадывался, что любовь, столкнувшись с несвободой, умирает или, в лучшем случае, переходит во взаимоприемлемую дружбу, а потом и в рациональное партнёрство. Не всем удаётся пережить все три стадии. Иван Всеволодович, в отличие от Ивана-шахтёра, от рождения не был склонен к лёгким, вернее, легкомысленным отношениям. По нему: или всё, или ничего, потому и трудно сходился с женщинами. Одна такая нашлась…
Покончив со скудными недокилокалориями, непробиваемый для тупых амурных стрел Иван Всеволодович встал, извинился, пожелал приятным дамам приятного послеобеденного отдыха и удалился, ощущая на чуткой сожжённой спине колющие неприязненные взгляды разочарованных обольстительниц.
- 5 –
- «Вы спросите, зачем я вам пишу? Да ещё так архаично, на бумаге? Я и сам не знаю. Наверное, потому, что остались недоговорённости. Знаете, люди очень разные. С одним поговоришь мимоходом, и хватает немногих фраз, чтобы избегать новых встреч. С другим достаточно для симпатии короткого обмена мыслями по интересной для обоих теме, а есть такие, с которыми не наговоришься никогда, и чем больше встреч, тем полнее праздничное ощущение от разговора. Наверное, с вами у меня так. Вот и хочется – нестерпимо! – продолжить разговор и лучше всего на бумаге, не торопясь и не отвлекаясь на постороннюю атрибутику. Тешу себя надеждой, что найду такой же отклик и в вашей артистической душе, и совсем не надеюсь, что вы как-то ответите. Пусть так! Всегда важнее высказаться, чем выслушать, даже в среде очень близких людей. А нам с вами за краткостью времени не удалось сблизиться настолько, чтобы слышать не только то, что говорится, но и то, что остаётся недоговорённым. Я, конечно, говорю о себе, для меня-то вы стали очень близким человеком, потому и хочется, чтобы у вас не сложилось обо мне предвзятое и неверное мнение как о дикаре-недотёпе, недавно слезшем с таёжного кедра. Даже на бумаге трудно выразить истоки и факторы вдруг возникшей духовной близости, тем более это невозможно сделать в телефонном разговоре, предназначенном для деловых переговоров и мусорного трёпа. Потому и пишу.