- Отдайте ружьё и патронташ, - подошёл вплотную к Ивану Всеволодовичу. Тот, оглушённый мыслью, что он убийца, что если и не убил, то утопил высокого, разоружился, не ерепенясь. – Будем доставать тело, - распорядился старший лейтенант, отдав бельгийку на сохранность одному из солдат. – Готовьте шесты, Осокин, доставай верёвку с крюком.
Виновник отошёл в сторонку и тупо наблюдал за приготовлениями вылова вещественного доказательства. Жора стоял рядом и смущённо молчал, не зная, как себя вести. Потом они, так же не вмешиваясь, наблюдали, как солдаты безуспешно пытались пересилить быстрое донное течение и выдвинуть утопленника из-под завала. Подельник громко и ехидно смеялся над их потугами, покрикивая:
- Давай, давай, не ленись, шевелись, сучары!
А старший лейтенант, вспотевший на холоде от усердия и неудачной путины, то и дело срывался на крик, подначивая растерявшихся ловцов, куда и как надо метить хлипкими шестами. Наконец, все выдохлись, и тогда Жора авторитетно заметил:
- Водолаза надо.
- Есть такой. – Иван Всеволодович начал неторопливо раздеваться, аккуратно складывая одежду кучкой на снег.
-Не разрешаю! – закричал взбешённый неудачей старлей.
- Командуй своими, - коротко отрезал водолаз, понимая, что без вытащенного тела и отсутствия дырки в нём, он навсегда останется с клеймом подозреваемого в убийстве. Раздевшись, взял у Осокина конец верёвки, крепко обвязался по талии и попросил: - Держите всё время в натяг. Дёрну ногой, тяните наружу, - и стал спускаться по скалистому берегу к реке в том месте, где яма выполаживалась в сторону завала, и было свободное трёхметровое пространство.
Зайдя в воду по колено, так, что она забурлила вокруг ног, щедро побрызгал на грудь и живот, смочил голову, почти не ощущая холода капель – так была напряжена нервная система. Может быть, она-то наряду с закалкой и спасли его от переохлаждения. Медленно, упираясь в дно, чтобы удержаться от сшибающего течения, и держась за натянутую верёвку, зашёл по грудь, несколько секунд постоял, привыкая, а затем глубоко вдохнул полной грудью и, присев, погрузился полностью. Его сразу же поволокло к крестнику. С открытыми глазами принялся поспешно отдирать того от цепляющих сучков. Как долго продолжалось это мытарство, не знал, но успел до того, как лёгкие чуть не разорвало от недостатка воздуха. Не помнил и как дрыгнул ногой, а когда вытащили тандем, долго не хотел отпускать утопленника, не мог сразу разжать вцепившиеся в одежду пальцы. Одеваться пришлось с помощью Жоржа – пальцы рук не слушались, ноги не сгибались. Натянул кое-как штаны, телогрейку на голое тело, сунул босые ноги в сапоги и побежал что есть мочи в палатку. Там вдвоём затолкали подводника в спальный мешок, прикрыли двумя ватниками и пологом, но всё равно было видно, как моржа сотрясает крупная дрожь. Жора догадался сбегать к вертолётчикам и принести четвертушку спирта. Дал Ивану Всеволодовичу изрядно глотнуть, запить водой, и только тогда крупная дрожь сменилась мелкой, и ему стало даже жарко. Пришёл старший лейтенант, поторопил с посадкой и забрал тент для покойника, которому было ни жарко, ни холодно. Когда вылетели, оставив драную палатку, стало темнеть. В вертолёте притулился в уголке, прикрытый спальным мешком поперёк, и не мог понять, то ли сам дрожит, то ли стенка фюзеляжа от работы двигателя. Спирт не помог, в ватной голове ни одной мысли, в заступоренных конечностях никакого кровяного движения, словно только что вытащили из морозильника и везут на разделку.
На аэродроме их ожидал газик, затребованный Жоржем по вертолётной рации. Шатаясь и переступая ногами как недоделанный робот, Иван Всеволодович, с трудом сложившись, влез в него с одной только мыслью: добраться бы как-нибудь до дивана. Не хотелось ни есть, ни пить, ни видеть кого-либо, ни, тем более, разговаривать. Даже с Верой. Жора попытался войти в дом следом, но он не разрешил, успокоив, что справится с собой сам. Никто не встречал, и это его не удивило, а, наоборот, успокоило: не надо объясняться. Очень захотелось настоящего крепкого чая. Прошёл в кухню. На столе лежал лист бумаги, и на ней крупно: «Я тебя очень люблю, но мне никогда не дорасти до тебя». И ни «целую», ни «извини», ни «прощай». Иван Всеволодович, совсем ослабев ногами, присел на стул и ещё раз прочёл, потом ещё… по слогам и вдруг засмеялся сначала тихо, сквозь зубы, потом всё громче и громче, в конце концов, захохотал до слёз – наступила целительная нервная разрядка. Отсмеявшись, утёр глаза и, ожив, подумал: «А она молодчина и умница, не стала ждать неизбежного финала и не стала вовлекать меня в разрешение всё суживающегося тупика. Это я виноват, что стащил её с хорошего места, пытаясь заглушить боль от неразделённой любви к одной бесчувственной особе фальшивой привязанностью к другой, обманутой в самых лучших девичьих ожиданиях. Это мне не дорасти до неё. Разве достойно нормальному человеку утишать собственную боль жертвой другого, доверчивого человека? Хорошо, что судьба поправила обоих». Ему стало жалко и Веру, и себя до слёз. Так и не почаёвничав, ушёл в комнату, завалился, не переодеваясь, на диван и закрыл глаза. Итак, он – убийца и растлитель, а ещё рядился перед той, дальней, в праведные одежды. Маг и волшебник с душой дьявола. Надо писать заявление на увольнение с должности руководителя – у него, оказывается, нечистые мысли и грязные руки. В голове стало всё мешаться, мельтешить: и Мария Сергеевна, и Вера, и высокий, и старший лейтенант, и холодная купель, и дырка в кастрюле, и отвратительный борщ с горохом, и ещё какие-то непонятные толкущиеся видения… и он впал в бредовое полубессознательное сонное состояние, утратив и время и место бытия.
Зина, выходившая за полночь по надобности, увидела свет во всех его окнах и, обеспокоенная этим, постучала в дверь, но никто не вышел. Тогда она решительно толкнула дверь, та, незапертая, легко подалась.
- Можно? – крикнула Зинаида. – Иван Всеволодович?
Никто не ответил. «Никак крупно запил с горя», - решила беспокойная душа, - «как бы чего не случилось», - и вошла в молчащую квартиру. В комнате она увидела распластанное на диване большое тело начальника с раскинутыми руками и упёртой в пол одной ногой. Лоб его покрывали крупные капли пота, он стонал, скрежетал зубами, иногда дёргал головой и взмахивал, отбиваясь от кого-то, руками. Сивухой от него попахивало, но совсем слабо. «Не пьян», - определила Зина, - «а очень болен», - и побежала будить и звать экспедиционную медсестру. Та вызвала врача, а пока они вдвоём стащили с него сапоги и с трудом закинули загулявшую ногу на диван. Зина принесла холодной воды из колодца и согрела в чайнике. Медсестра утёрла бредившему лоб и попыталась уложить на него влажное холодное полотенце, но больной упорно смахивал его на пол. Наконец, пришла врачиха, старая и опытная, известная всем в посёлке, которой доверяли себя и стар, и млад, поскольку она по-настоящему лечила, а не отбывала обязанность, забыв о клятве. Взглянула на страдальца, послушала пульс, измерила температуру – чуть больше 39о, посмотрела глаза, которые он изредка открывал, не видя присутствующих, и убеждённо определила:
- Нервный срыв с простудой. – Спросила у Зинаиды: - Что случилось?
- Невеста сбежала, - ответила всезнайка, нисколько не сомневаясь в причинах нервической лихорадки начальника.
Когда они решили его перевернуть, чтобы стащить штаны и всадить пару оздоровительных уколов, Иван Всеволодович очнулся, приподнял голову, глухо спросил:
- Вы зачем? – а увидев врачиху: - Что, я заболел?
- Есть немного, - успокоила та и попросила: - Иван Всеволодович, давай снимем грязные штаны и рубаху. – Он безропотно подчинился, помогая женщинам освободить себя от одежды. – А теперь оголи ягодицу, - попросила ласково, - поставим тебе два укола, чтобы быстрее излечился. – И на это он согласился, а когда болезненная процедура закончилась, отвернулся к спинке дивана и затих, дыша часто, но спокойно. – Вроде бы заснул, - определила докторша, собирая свои страшные причиндалы. – Ну, бабы! – воскликнула с негодованием. – Сами живучи как кошки и не хотят понять, что мужики – существа нежные, глубоко ранимые, легко подвержены всяким стрессам. Беречь их надо, а они только и слышат: «Надо, надо, давай, давай!». Ну и бежит бедолага, пересиливая усталость, словно лошадь, пока не грохнется в бессилии, и тогда: «Ох, миленький, да на кого ты нас, мерзавец, оставил, да ещё без средств безбедного существования». И на том свете мытарю покоя и воли не дают. А родится ребёнок, так вообще хана мужику. «Всё», - отталкивают от души и тела, - «я теперь мать, мне всё дозволено, а ты обеспечивай и не лезь, ты теперь – последний». Если бедняга честен, то будет искать утешение в бутылке, а если с кривизной, то на стороне, у других баб, всё больше запутываясь в липких сетях. Я бы до свадьбы устраивала невестам хорошую выволочку, чтобы никогда не забывали, что они в семье вторые. - Зина, всегда острая и быстрая на язык, хмуро молчала, понимая, что каждый камушек врачихи точно ложится в её огород. – Ну, ладно, - собрала нравоучительница свой выздоровительный чемоданчик. – Я пошла, а вы покараульте поочерёдно и, если станет хуже, зовите. – И ушла.