Горностай еще не видел трактора. Сейчас он испугается, понесет, поломает телегу, покалечится сам, мелькало у меня в голове, пока я бежала к лошади.
Угрожающе рыча, трактор полз на лошадь, и Горностай принял вызов. Круто нагнув голову, он пошел навстречу невиданному врагу. В жажде единоборства он не думал о поражении.
Расстояние между участниками неравного поединка резко сокращалось. Растерявшись от нежданной контратаки, тракторист замедлил ход трактора и стал сворачивать в сторону. Но Горностай продолжал идти с явным намерением грудью встретить врага. И когда рас стояние уменьшилось настолько, что машина должна была или свернуться в кювет или раздавить лошадь, трактор остановился.
Постояв в раздумье нос к носу с машиной, Горностай заржал и, выпятив грудь, пошел своей дорогой. Вслед ему неслись ругательства, в которых слышалось уважение.
Я не глядела на тракториста, делая вид, что этот подвиг для моей лошади обычное явление, но, угощая Горностая зеленкой, чувствовала, как горят щеки от радостной гордости за моего плохонького, кривоногого конягу.
Я любила Горностая, а он отвечал мне обидной холодностью: никогда не встречал меня приветливым ржаньем, никогда не клал мне голову на плечо, как это делали другие лошади, ластясь к своим возчикам. И все-таки я любила его и не могла отделаться от чувства виноватости перед ним за его тяжеловозную жизнь. Разлука пришла нежданно. Лошадей, которые похуже, надо было отправить на смолокуренный завод, расположенный от нас за шестьдесят километров в глухой тайге.
Конечно, Горностай стоял в списке первым.
Прошло четыре дня. Утро было неприветливое, ветреное. Сопки кутались в лохмотья сырого, серого тумана. Задумавшись, я медленно запрягала другую лошадь. Не нравилась мне эта избалованная рыжая кобыла. Кто-то толкнул меня в спину. Оглянулась — Горностай! Ноги и брюхо залеплены ржавой болотной грязью. Морда измученная. Он тяжело дышал и, впервые положив морду мне на плечо, ласково пошлепал по щеке теплыми, мягкими губами.
— Горностаюшка, родненький ты мой!
Я побежала к заведующему и, рассказав о самовольном возвращении Горностая, умолила не отправлять его обратно.
— Дывись, який дезертир объявился! — рассмеялся он и добродушно добавил: — Хай ему бис, нехай остаетси.
Не чуя под собой земли от радости, я мчалась к Горностаю. Надо было накормить его и отмыть.
Горностай лежал на грязном дворе конбазы. Бок его то неестественно раздувался, то опадал, обтягивая похожие на обручи ребра. Сколько сил и храбрости понадобилось ему, чтобы одолеть бездорожье заваленной буреломом тайги! Как, наверное, он боялся темных зарослей кедровника, таящих неведомую опасность? Как всхрапывал и шарахался от треска хрустнувшей ветки и срывался с грибовидных кочек в рыжую воду таежных болот!
Увидев меня, Горностай с усилием приподнял голову и тут же снова уронил ее. По телу волной пробежала дрожь. Потом он дернулся, словно пытаясь встать, и, откинув оскаленную морду, затих.
Я сидела возле него, отгоняя больших зеленых мух, и старалась понять, что заставило Горностая вернуться. Привычка к своему стойлу? Или, кто знает, может, первая человеческая ласка, согревшая одинокое, озлобленное сердце?
Что могла я узнать, глядя на тяжелую лошадиную слезу, застывшую на грязной шерсти?
Белая шкурка
На серебряной парче снегов освещаемые яркой луной виднелись небольшие бугорки. Это тетерева, спасаясь от ночного мороза, зарылись в снег.
Узкая, голубая тень выскользнула на опушку тайги. Только эта тень и выдавала горностая, белая шкурка которого неотличимо сливалась с общей белизной.
Белая Шкурка издалека учуял запах птичьей ночевки и, расстилаясь по снегу, неслышно крался к ближайшему сугробику. Дремавший тетерев, заслышав приближающуюся опасность, не успел выбраться из своего укрытия, как маленький хищник повис у него на груди, вцепившись зубами в шею птицы. Громко крича от ужаса, тетерев рванулся в спасительную высоту.
Спокойствие ночи было нарушено. Испуганные тетерева взлетали, разметывая снег, и исчезали среди заснеженных деревьев. Только один, беспорядочно взмахивая крыльями, стремительно поднимался в темно-синее пространство, унося на себе белую пушистую смерть.
Белая Шкурка вдруг понял, что он летит, и, испугавшись, что было силы вонзил свои острые зубы в горло птицы. Эх, Белая Шкурка, этого-то и не надо было делать! Мертвый тетерев, распластав крылья, рухнул на землю.