Потом старый икрянщик, оценив расторопность парня, приспособил его к своему делу. Впоследствии, став уже опытным мастером засольного дела, Василий Ефимович не засиживался подолгу на одном месте. Желание повидать новые моря заставляло его кочевать с промысла на промысел. И вот уже стариком, наслушавшись рассказов об Охотском море, он приехал на далекий промысел Наяхана.
Евдокия Степановна безропотно сопутствовала своему непоседливому мужу, молча осваиваясь на новых местах. Василию Ефимовичу не помнилось, с каких пор за ним стала шагать эта хлопотливая, маленькая женщина. А Евдокии Степановне казалось, что всю жизнь впереди нее покачивалась широкая спина мужа, одинаково загораживающая ее и от ветра и от солнца.
Первые годы замужества, заслонив ладонью глаза, стояла она на берегу, высматривая возвращение артельных лодок, и, завидев Васин парус, со всех ног бежала домой ожидать прихода мужа. И как тускнела ее радость, когда Василий, не замечая ее улыбки, проходил мимо рук, готовых его обнять. Неласков был Василий Ефимович. Незаметно подошло время, когда они стали называть друг друга стариком и старухой.
До приезда Дудоркина специалиста-засольщика на промысле не было. Эвены только что начали организовывать свое промысловое хозяйство. Рыбу солили на совесть — лучше пересолить, чем недосолить. А икру… Заглянув в бочки с икрой и увидев там давленое, мутно-желтое месиво, старый мастер разгромыхался, как Илья-пророк. Но, взглянув на виноватые лица эвенов, крякнул и чуть не отгрыз себе половину уса.
Эвены почтительно смотрели, как Василий Ефимович священнодействовал над засолом икры. Тут дело измеряется секундами. Мастер катал икринку в пальцах, брал на язык, усы шевелились, брови вопросительно подымались, потом сходились к переносью — он уточнял время засола. Перемешивая икру в тузлуке, Василий Ефимович выхватывал икринки, растирал их в ладони и наконец давал знак откидывать икру на решета. И вскоре десятки бочек с крупной оранжевой кетовой икрой покатились к причалу в трюмы пароходов.
Заключая договор с Наяханским промхозом, Василий Ефимович имел простой план: повидать Охотское море, отработать положенное время, купить под Астраханью домишко, обзавестись лодчонкой и доживать век в тишине и спокое, рыбача для своего удовольствия. Не тут-то было. Пролетели три договорных года, а уезжать старику расхотелось. Полюбились и суровая красота Севера и по-ребячьи бесхитростные глаза эвенов, а главное, боялся мастер осиротить с таким трудом налаженное дело.
Исподволь он начал подготовлять к своему решению жену. Восторгался сухощавыми маслятами, которые она приносила из тундры. Уверял, что голубика много вкусней земляники, а морошка, вообще, превосходит все ягоды на белом свете. И наконец, приступил к решительному объяснению: дескать, не все ли равно, где помирать бобылями? И тут своя земля, а народ, хотя и нерусский, но душевный.
Евдокия Степановна молча выслушала мужа и потребовала… русскую печку. Старик на радостях пообещал. Сложил возле домика штабелек кирпичей и заленился. И не лежать бы старухе на печи в зимнюю непогодь, если бы не пригрела она в свое время бродяжку Нахалку.
Под Новый год старики выбрались в гости, в поселок. В зимнее время дорога шла напрямик через замерзшую бухту. Нахалка проводила своих хозяев до места и отправилась проведать поселковую помойку.
Была уже поздняя ночь, когда старики возвращались домой. В дрожащем свете звезд ледяная бухта напоминала лунную поверхность, по которой брели две маленькие черные фигурки. Справа возвышался белый обрывистый берег, слева вдали темнела полоса открытой воды.
Воздух всколыхнул неслышный, глубокий вздох моря. И сразу этот вздох превратился в туман. Туман выбрался на оледенелую бухту и, дыша слепым холодом, пополз на стариков, медленно всасывая их в себя.
— Не сбиться бы с дороги, старик, — встревожилась Евдокия Степановна, увидев, как растворяется в тумане идущий впереди муж.
— Держись за меня, бабка, а то растеряемся.
Туман густел. Евдокия Степановна крепко держалась за рукав мужнина полушубка, и ощущение нагольной овчины было единственным доказательством присутствия старика. Давно бы пора подойти к перевернутой лодке, что лежит неподалеку от дома, а ноги все еще запинаются о кругляшки льдин, обкатанных ветром.
— Ах, правее бы надо нам. Старик, а старик?
В этот момент Василий Ефимович споткнулся. Его мотнуло в сторону, и окоченевшие пальцы жены выпустили рукав. Она охнула, рванулась вперед и, схватив пустоту, упала. Руки окунулись в воду. Брызги обожгли лицо.
— О-ой! В воду я угодила!
— Стой, старая! Я тут, только не видать ничего. Ну-ка пошуми, я на голос пойду…
— Сюда, старик! Вроде от тебя чуток позади…
— Слышу, слышу! Не бойсь, выручу! Не ко времени купаться задумала! — пытался шутить старик, стараясь подбодрить жену.
И вдруг Евдокия Степановна услышала тяжелый всплеск от падения в воду грузного тела.
— Господи, — сказал туман стариковским голосом и стал отплевываться.
— Васенька-а! Ой, люди, спасите-е!.. Тоне-е-ет!..
— Не вой, не утоп. Держусь не знай на чем, однако подо мной вода. Либо мы в море подались, либо в трещину втемяшились. Ты, слышь, не вертися, лежмя лежи.
Старик услышал, как Евдокия Степановна торопливо зашептала:
— Да воскреснет бог, да расточатся… — и тоненько заплакала. — Все-то молитвы перезабыла.
Василий Ефимович пытался уяснить свое положение. Упав навзничь, он прошиб тонкий лед полыньи, успев, однако, руками вцепиться в ее края. Под затылком была ледяная опора, и пятка правой ноги упиралась в лед. Он лежал крестом на невидимой воде, и левая нога то с силой затягивалась под лед, то, всплывая, покачивала тело.
Тело коченело, приобретая мертвую неподвижность. Рядом замерзает его жена.
Чтобы помочь ей, ему надо оторвать руку от одного края полыньи и выброситься на твердый лед. Василий Ефимович попытался шевельнуться и с ужасом убедился, что силы нет. Значит — конец. Эх, бедная старуха! Лет сорок таскал он ее за собой по белу свету. Сорок лет она безропотно скоблила пропахшие рыбой полы промысловых домишек, в которых приходилось жить. А когда он сказал ей, что решил навсегда остаться в этом неприветливом краю с лютыми, долгими зимами, только и попросила что русскую печку. А он так и не удосужился сделать. И теперь вместо печки — полынья.
— Евдокия!
— Что, Вася?
— Смирно лежи и слушай… — Он хотел сказать старухе такие слова, которые согрели бы старую. Обняли бы сутулую спину, погладили сморщенные руки с синими набухшими жилами, но вместо этих неизвестных ему слов вырвались самые обиходные:
— Прости ты меня, Дунюшка, ежели случалось мне тебя обидеть.
Туман молчал. Страх сжал сердце Василия Ефимовича. Неужели старая — много ли ей надо! — уже никогда не ответит ему? Не услышит его прощальных слов?
— Дуняша-а! — крикнул он что есть силы, — Дуняш… — Голос пресекся, и старик хрипло всхлипнул.
— Опомнись, — странно спокойно прозвучал задержавшийся ответ. — Слышу я. Пришла нам смерть в одночасье, прости и ты меня, Василек.
— Ничо, старая, — подбодрился Василий Ефимович. — Главное, не шевелись, чтоб ненароком под лед не юркнуть. Авось дотерпим до свету.
Нахалка, загулявшая в компании поселковых собак, спохватилась и помчалась к дому, где оставила своих хозяев. От крыльца вели свежие следы. Старики уже ушли. Опустив морду, не упуская запаха, собака пробежала поселок, спустилась на лед и исчезла в тумане.