В домике жили заведующий складом перевалочной базы и двое рабочих. Выйдя в коридор, заведующий удивленно уставился на шевелящийся мешок.
— Ребята! Крыса в мешок залезла! Одолели, проклятые, уже и сюда добрались. Давай кочергу!
Люди обступили мешок, и в это время из дырки выглянула оскаленная мордочка Белой Шкурки.
— Горностай! Держи! Не выпускай!
Забившись в угол мешка, Белая Шкурка с ужасом смотрел, как в мешок просунулась большая, красноватая рука и, растопырив пальцы, стала медленно приближаться к нему. Вот она уже близко. Вот рядом… бежать некуда. Защищайся, Белая Шкурка! Горностай воинственно затрещал и кинулся на человеческую руку.
— Ой! Кусается, чертенок! Ну нет, не пущу! Попался, который кусался.
Горностая посадили в большой жестяной ящик из-под папирос. Белая Шкурка метался по ящику, ударяясь о блестящие стенки и обезумев от грохотанья тонкой жести. Потом, обессилев, съежился в углу, дрожа всем телом и лихорадочно сверкая глазами.
…Люди надеялись приручить горностая и окружили его самой нежной заботой. От еды горностай не отказывался, но хирел прямо на глазах. Люди жалели угасавшего зверька.
— Он без свежего воздуха болеет. Давайте будем выводить его гулять?
С пугающим безразличием Белая Шкурка позволил надеть на себя ошейничек, сделанный из ремешка для часов. К ошейнику прикрепили длинный электрический провод.
Сверкающий зимний день ошеломил горностая. Тощий и грязный, он прижался к снегу и, растерянно моргая, боялся пошевелиться. Размотав провод, люди отошли в сторону.
Морозный воздух, проникнув в грудь, взбунтовал присмиревшую кровь. Сердце горностая учащенно забилось. Белая Шкурка высоко подпрыгнул и нырнул в глубокий снег. На поверхности ничто не выдавало движения зверька, только двадцатиметровый шнур натягивался и, шурша, исчезал под снегом.
Подождав некоторое время, люди стали осторожно подматывать провод. Он натянулся: казалось, на другом конце была привязана большая тяжесть. А это Белая Шкурка отчаянно боролся за свою свободу и, раня язык, яростно грыз прочный жгутик медной проволоки.
Конец провода вяло вылез из-под снега. Люди смущенно разглядывали обгрызанный конец и кровь, алеющую на растрепанной обмотке.
Почуяв свободу, горностай устремился вперед. Длинное тело зверька, помогая лапам, ввинчивалось в сыпучую толщу снега. Скорее, скорей! Дальше уйти от пугающих громких голосов, от страшных, больших рук, ласковое прикосновение которых заставляет замирать в тоскливом ужасе.
Пробираясь под снегом, Белая Шкурка оказался перед стеной склада. Горностай замер, прислушиваясь и принюхиваясь, и вдруг затрепетал от радости. Из-за стены тянуло спокойным, добрым запахом земли. Подкопавшись под балку, горностай проскользнул в узкое пространство между стеной и ящиками и, забившись в опилки, тревожно задремал.
Была глубокая ночь, когда Белая Шкурка проснулся. Незнакомый, заманчивый запах напомнил о еде. Выбравшись из своего убежища, горностай отправился на розыски. Запах шел из полуоткрытого ящика с копченой колбасой. Откусив кусочек колбасы, Белая Шкурка тут же с отвращением его выплюнул: это было противное, соленое мясо. Но запах не мог обманывать, и, веря ему, горностай продолжал упрямо грызть колбасу, надеясь найти в ней съедобный кусок. И действительно, вскоре зубы зверька погрузились в чудесный колбасный шпиг.
Одно открытие неизменно ведет за собой другое, и Белая Шкурка быстро наловчился вытаскивать шпиг, не прикасаясь к противному мясу. После кропотливой работы горностая колбаса превратилась в странное копченое «ришелье», а наевшийся зверек отправился спать.
На другой день заведующий долго рассматривал на свет дырявую колбасу и, чертыхнувшись по адресу привередливых крыс, заменил приманки в крысиных капканах колбасным шпигом.
Ночью Белая Шкурка снова вылез из своего укрытия. Склад был залит голубым светом луны, что струился в стенные щели. Тишина, смолистый запах ящиков успокаивали горностая. Он уселся посередине склада и стал приводить себя в порядок. Потребовалось немало терпенья, чтобы вытащить из своей нарядной шубки застрявшие опилки. Покончив с этим, горностай принялся умываться. Подозрительное шуршанье в дальнем углу заставило его насторожиться. Через лунную дорожку перебегали серые тени. Острые когти противно цокали по полу… четыре жирные крысы, злобно попискивая, шли на горностая.
Белая Шкурка поднялся на задние лапки и угрожающе затрещал. Но тоненькая, стройная фигурка горностая не испугала крыс. Разозленные появлением в их владениях незнакомца, одетого в неприлично светлую шубку, крысы скопом кинулись на него. Завязался нечестный бой четырех против одного.
Белая Шкурка бился храбро. Жгучая боль крысиных укусов разъяряла. Он терзал жирные тела, пропахшие подпольной затхлостью, и с отвращением разрывал верещавшие глотки.
Поутру люди сразу увидели мертвых крыс. В зубах у одной белел клочок горностаевого меха. Чуть поодаль, на полу, валялся разорванный ошейничек, сделанный из ремешка для часов.
— Э-э, да тут воевал наш горностай! Ну, герой!
— Один четырех тварей задавил, молодчага!
— Может, он тут и приживется?
— Рады будем.
Белая Шкурка сидел за ящиками, напряженно вслушиваясь в человеческие голоса. От многочисленных ран горело тело, но зверек боялся зализывать их, чтобы неосторожным движением не выдать своего присутствия.
Резкое металлическое лязганье заставляло Белую Шкурку нервно вздрагивать. Ведь не мог же он знать, что люди, беспокоясь о нем, разряжали крысиные капканы.
Мухоморишка
В летний, солнечный денек я лежала на опушке тайги с книжкой. Но разве можно читать, когда на страницы то ляжет тень от пушистой лапы лиственницы, то запрыгает веселый солнечный зайчик, то приползет малая букашка и задумается перед какой-нибудь буквой, не понимая по безграмотности, что это за черная закорючка и можно ли через нее переползти?
Нет такого человека, который, лежа на траве, хоть на минуту не представил бы себя крошечным путешественником. Невысокая трава просвечивает на солнце, и мое воображение бродит в дебрях чудесного леса.
Яркое пятнышко остановило взгляд. Из земли торчала красная с белыми крапочками шапка мухоморчика. Такого крохотного, что его можно было бы накрыть наперстком. Ковырнуть его из земли пальцем было рискованно, еще раздавишь. Я подцепила мухомор сухой палочкой и остолбенела от удивления: потревоженный грибок… пустился наутек!
Он бы удрал и унес с собой веселую загадку тайги, но палочка его остановила и перекувырнула на спинку. Вместо корешка на желтоватом пузике, продолжая бежать, дергались коротенькие, толстые лапки. Это был — паук. Вот так мухоморишка.
Пугало огородное
На спинку стула надето новое Наташкино пальто. Под стулом, прижавшись друг к дружке, стоят новые Наташкины ботики. На стуле сидит повязанный папиным носовым платком старый фланелевый мишка. А зареванная Наташка считает капли дождя, сползающие по оконному стеклу:
— Пять… девять… два, — и комариным голосом поет: —Дождик, дождик, перестань!
Но дождь и не думает переставать. Он разошелся и льет, холодный, осенний. Перед окном толстяк-георгин свесил голову и вздрагивает от капель, щелкающих его по красному затылку.
— Твои де-е-етки пла-а-ачут, — тянет Наташка, искоса поглядывая на мать.
— А детки могут не плакать. Детки могут надеть старое пальтишко и идти мокнуть под дождем, если им так хочется гулять, — говорит Наташкина мать и обращается ко мне: — Деткам не столько хочется гулять, сколько не терпится похвастаться своими обновками. И в кого она уродилась такой тряпичницей? Девчонке пятый год, а она начинает разбирать, что ей идет, а что не идет. Еле отучила вертеться перед зеркалом. Пригрозила, что напялю на нее старую телогрейку, в которой дрова носим, и поставлю на огород к бабке Оле, рядом вон с тем пугалом.