Ладно, немец, китаец. Мой братан — который под Москвой жил — теперь под Выборг перебрался, ездит в Карелию лес валить. Лес валят, в Финляндию гонят. Финики лесок-то свой берегут, а наш кругляк обстрогают, досочки-полочки сколотят, цену накрутят и обратно к нам.
Тот Выборг, между прочим, раньше у финнов был, перед войной оттяпали. А что получилось? Что теперь с той стороны, а что — с этой? Братан говорил, фиников к нам на комбинат возят, инженерят они там чего-то. Но после работы обратно везут, здесь толковой гостинички поставить не могут. И вообще, чтоб все по-ихнему, по-аккуратному.
Ну, скажи, почему так? Почему за кордоном долбаным все мастерят с умом и не воруют без разбору? И взяток, небось, охапками не берут, как у нас.
Ну, отчего так, скажи? Где идея-то эта гребаная…»
Посидел, допил и ушел в расстройстве.
Я после ухода его записал этот крик души, перечитал и задумался, помню, о смысле бытия. Не вообще бытия, но конкретно здесь, на одной седьмой части.
А сейчас, вгоняя для тебя эту пылкую речь в компьютер, вдруг проникся острым желанием, немедля, тут же, родить национальную идею. Внести, так сказать, и свой скромный вклад. Родилась даже совсем уж дерзкая мысль — не сколотить ли под это дело, скажем, какое-нибудь общественное движение? С идеологией проблем не будет — идеологию предлагаю определить как «национал-идеятизм». (Через «е» и «я» пишется, не перепутай.)
Что же касается самой идеи, то моя идея проста — никаких «третьих путей» и пятых углов. Состоит всего из одной фразы. И фраза-то всего из пяти слов:
МЕНЬШЕ ВОРОВАТЬ И ЛУЧШЕ РАБОТАТЬ.
Как тебе идейка?
Спросишь, кому предлагаю меньше воровать? Да всем.
Государству — у граждан. (Допустим, так рулить эти наши финансовые потоки, чтобы не только рулящим, но простым гражданам кой-какие ручейки направлять, не самые мелкие.)
А гражданам (в первую очередь тем, что потоками рулят) — меньше тырить у государства и, стало быть, у тех, кто платит налоги.
Кому предлагаю лучше работать? Да тоже всем.
Чиновничкам — не только врать и на лапу брать. А простым гражданам — не слишком на работе халтурить. Национальные особенности — штука важная, но гвоздь прямо забивать, а не вкривь-вкось тоже неплохо бы попробовать.
Вот, реализуем мою идею, тогда, глядишь, и заживем не хуже Европы. Не знаю, какую вертикаль они выстраивают, но у нас пока, кроме вертикали, мало что получается. А всё потому, что идеи недостает.
Хотя, видишь, бывают озарения. Сподвиг ты меня — не писал бы тебе сейчас, не родилась бы идея.
И уж раз родилась, то, может, подкинуть мне идейку свою кому-нибудь из «элитных» господ идеологов? Только ведь слушать не будут. Вот если бы кто-нибудь оттуда, от вас, нашептал бы в ушко кому-нибудь из нашей элитной братии. К такому голосу, небось, прислушались бы.
Элита наша чудесная теперь же вся набожная — страшное дело. Все поголовно с крестиками, лимузины святой водой кропят, в храмах места для вип-гостей занимают.
А вот с идеей у них в головках тоже нелады — до сих пор пытаются скрестить Государя Императора с Генсеком ЦК КПСС…
ЭЛИТА
Я уже не помню, при тебе или позднее словечко «элита» начали употреблять повсеместно. Кажется, это началось позже. В конце девяностых говорили всё еще о «новых русских».
Кстати, термин этот — «новые русские» — появился не здесь. Мне-то казалось, чисто российское изобретение. Но вот недавно проведал, что впервые эпитет употребили в одном американском журнальчике. (Видишь, и тут обскакали америкашки, просто во все дырки лезут.)
И еще стоит отметить, что термин, как ни странно, был позитивным. Это уже потом у нас его стали ассоциировать с крепкими ребятами в малиновых пиджаках и золотой цепью на шее. Помнишь тех коренастых «братков» — лоб с три пальца и бегающие глазки?
В американской же статье говорилось о том, что автор, посетив Россию (это начало девяностых), увидел непривычные лица, открытые к диалогу, без печати былой скованности. Такую вот он узрел генерацию. И назвал ее «новые русские».
Спустя некоторое время словечки перекочевали к нам и обрели другое значение. А жаль, хороший эпитет похерили.
Однако теперь золотые цепи встретишь не часто. «Братки», в массе своей, добыв тяжким трудом первичный капитал, расселись в офисах, малиновые пиджаки сменились костюмчиками от Версаче. Кое-кто — уже в новой ипостаси — подался в депутаты или чиновнички, растворившись в массе бывших и новых начальников, уже едва различимых.
В мире культуры тоже произошли сдвиги. Скромные звездочки советской эстрады, восхищавшие наше с тобой невинное поколение, канули в Лету, рок-ансамбли восьмидесятых свое отыграли. Взошли новые звезды, которых нынче штампуют на фабриках. (Ага, так и называется «Фабрика звезд» — без шуток.)
Слияние этих бурных потоков и родило то, что зовется теперь «элитой».
Тут даже скорее не название, а самообозначение. Для меня, признаюсь, довольно смутное. Я не слишком прилежно учился в школе, но помню, что слово «элитный» вроде бы переводится как «лучший». Мне почему-то всегда казалось, что «элитность» подразумевает не только наличие крупных счетов, высоких кабинетов, мордастых охранников и здоровенных вилл. Возможно, мои представления устарели. Но уж что есть, то есть, меняться поздно…
Впрочем, дело даже не в названии, элита так элита. Вопрос: кого называть?
С прошлым всё более или менее ясно. Не зря сильна нынче в «элитных кругах» тоска по дворянским титулам. Роют до седьмого колена: «Я слышал, уважаемый, что вы меня давеча за глаза обозвали шмакодявкой. Так вот запомните, милейший (дерьмо ты, а не милейший): я не шмакодявка. Я, к вашему сведению, граф Шмакодявкин, извольте на герб взглянуть… Взглянул? А теперь свой покажи, козявка!..»
В среде же молодой «творческой элиты» порой наблюдается обратный феномен — тяга к «европейскому глянцу». Появилась мода заменять в своей фамилии окончание «ов», как, видимо, слишком просто звучащее, на «off» — Иванoff, Петрoff, Сидорoff. Прямо — по Владимиру Владимировичу (не Путину, а Маяковскому): « Он был монтером Ваней, но в духе парижан себе присвоил звание “электротехник Жан”».
Еще один забавный штрих — необъяснимая любовь к неформальной лексике. Попросту говоря, к мату. Эдакий «шик навыворот» — собирается в зале «элитная» публика, на сцену вылезает нечто с гитарой и начинает ублажать слух достопочтенных синьоров и синьорит отборным матом. Ну, не то чтобы отборным — после армейской закалки не удивишь — но вполне качественным. А синьоры и синьориты в зале балдеют. Элита, одним словом, мать-перемать…
Но шутки шутками, а есть реальная проблема.
Начиная с семнадцатого года вырезан целый слой. Тут и революция, и Гражданская, и «философские пароходы», чистки, расстрелы, высылки. Что там с «генофондом» стало, не знаю, нынче много желающих порассуждать. Главная беда, что искажены понятия и ценности, которые трудно восстановить.
Теперь, видишь ли, «элита» — это «те, кто принимает решения». Ну, и, должно быть, еще те, кто светится в «ящике».
Не мне разбираться в лингвистических тонкостях. Но, знаешь, я недавно услышал от Бориса Голлера (ты, кажется, встречался с ним у меня дома) одну историю. Он вроде бы хотел ее вставить в свою пьесу о Сенатской площади. Или я что-то путаю, но сейчас не важно.
Был в этой истории такой персонаж: Яков Ростовцев. Служил в гвардии, воспитывался в Пажеском корпусе, в 1825-м сблизился с декабристами, его привел туда Оболенский.
Активно в деле не участвовал, был, скорее, наблюдателем. Не без сочувствия, думаю, — иначе бы не пригласили. Но потом, видимо, стали терзать сомнения. Двенадцатого декабря — за два дня до восстания — явился к Императору и просил того не принимать присягу, поскольку опасается за его жизнь.