Гасить вооруженные конфликты, используя миротворцев, необходимо. Но в данном случае такая «миротворческая деятельность» могла привести лишь к одному — к войне.
Именно к этому она и привела.
Те методы, которые Саакашвили использовал в августе 2008-го, можно называть жесткими, более того — жестокими. Такое определение будет во многом правильным. Но разве методы, которые мы применяли в Чечне, были намного гуманнее? Или потери среди мирного населения были тогда меньшими, чем в Южной Осетии? Или существуют более гуманные (наши) и менее гуманные (их) установки залпового огня? И если уж мы в Чечне восстанавливали конституционный порядок, то почему те же действия, предпринятые не нами, теперь именуем агрессией?
Война — варварский способ решения конфликтов. И гибель каждого человека — величайшая трагедия. Но давайте уж пользоваться одной шкалой понятий. Такой, в которой сепаратизм называется сепаратизмом и не делится на плохой и хороший.
Часто, говоря о данной проблеме, ссылаются на косовский прецедент. Если Запад допустил отделение Косова, то чего нам церемониться?
Только, по большому счету, именно в наших интересах, чтобы косовский вариант не стал прецедентом, а оставался абсолютным исключением из правил. Отвечая на действия Запада признанием Абхазии и Южной Осетии, мы рискуем открыть ящик Пандоры. В том числе и у себя дома. Как гласит китайская пословица: «Тому, кто живет в доме со стеклянными стенами, не следует швыряться камнями». Хороший совет…
Мы стоим с Пикрией у кирпичной стены большого храма, окруженного деревьями, ветки которых усыпаны розовато-белыми точками. Это абрикосовые деревья, цветы на них появляются раньше листьев.
Тут же, недалеко, маленькая церковь, сложенная из сероватого камня. Такие встречаются здесь повсюду. У входа — группа людей.
— Сегодня Благовещенье, — указывает на них Пикрия. — Асмат вечером тебя в гости ждет. Там Нино с Никой будут, Кэти, Дали, Тамила. Придешь?
— Да куды ж я денусь? Тем более если праздник.
Отношение к религии, которое мне приходится здесь наблюдать, какое-то очень естественное. Это не похоже ни на распальцованную «религию» новорусских братков с висящим на золотой цепи «гимнастом», ни на ханжескую — бывших обкомовских секретарей, целующих иконы пред телекамерами. Здешняя — какая-то непоказная, обыденная. Такое отношение мне приходилось наблюдать в провинциальных российских городках. Такое же доводилось видеть — даже в советские времена — в Прибалтике. Здесь, в Тбилиси, практически любой водитель такси, проезжая мимо церкви, обязательно быстро перекрестится. То же самое сделает и школьник в автобусе, и обычный прохожий. Не каждый, но очень многие.
Грузинская церковь, наравне с русской, сербской и частью греческой, отмечает религиозные праздники по старому стилю. Только эти четыре — из всех тех в мире, что исповедуют православие…
Мы подходим к дому, где живет Пикрия. Возле автобусной остановки — немолодой человек в сером пальто. Пикрия подводит меня к нему: «Познакомься, это батоно Зураб — учитель Мариамки, наш большой друг».
Здороваемся, он протягивает руку, сопровождая это движение изящным кивком. Тонкое, загорелое лицо, густая шевелюра черных волос с проседью. Прекрасный бы вышел портрет.
— Здравствуйте, очень рад, — крепкое пожатие и снова изящный кивок.
— Здравствуйте.
— Мне Пикрия много о вас рассказывала.
— Надеюсь, хорошее.
— Можете не сомневаться.
У него отличный русский, практически без акцента.
Мы сопровождаем Пикрию до подъезда и возвращаемся к автобусной остановке.
— Вам сейчас куда? — спрашивает он.
— Мне на Чавчавадзе, к парку.
— Тогда вам удобнее спуститься вниз и там сесть на шестьдесят первый. Если не возражаете, я мог бы вас проводить.
— Буду признателен. Заодно и побеседуем, если вы не против.
Покидаем стоянку и двигаемся по узкой мощеной улочке. Справа и слева — всё тот же бело-розовый туман цветущих абрикосов.
Какое-то время идем молча.
— У меня дома спутниковое телевидение — неожиданно произносит он, глядя куда-то в сторону. — Можно смотреть российские каналы.
Я не знаю, как реагировать на эту информацию, а потому лишь киваю в ответ.
— Вы, наверное, представляете, что я там слышу?
— Примерно догадываюсь.
Он замедляет шаг, поворачивается ко мне и вдруг начинает говорить очень быстро.
— Ну, ладно, мне шестой десяток, я могу разобраться. Я понимаю, что такое политика. Я стараюсь быть объективным… И, кстати, здесь, у нас, пропаганда тоже работает. Вы ж не хуже меня знаете — эту машину только запусти… Но, понимаете, я ведь не один те каналы смотрю. У меня дочка восьмилетняя. И она спрашивает: «Папа, русские — наши враги?» Я пытаюсь ей что-то объяснить: «Вот, — говорю, — у вас в школе все мальчики хорошие, вы там дружите, да? Но бывает, что мальчишки подерутся между собой. Есть же плохие мальчишки, правда?..» Несу всякую ерунду. Но я очень боюсь, что она вырастет во всем этом. А ей ведь дальше жить… Всем нам еще жить… Вот тут — рядом…
Он останавливается. Я тоже.
Мы стоим друг перед другом — два человека, прожившие каждый не один десяток лет. Все эти годы нас пытались выровнять по одной линейке, но мы оставались разными. Мы были разными, но не становились врагами. А теперь между нами лежит болото мутной информационной жижи.
— Уверяю вас, — говорит он, касаясь моего рукава, — здесь кого-либо трудно настроить против России. Здесь каждый второй говорит по-русски. Но поставьте себя на их место. Представьте, что эти люди чувствуют, когда слышат о себе такое…
Мне нечего ему ответить.
Зураб отпускает мою руку и опять становится вежливо-сдержанным господином в элегантном сером пальто.
— Извините, — говорит он.
— Извините… Бодиши, — отвечаю я. Это одно из немногих грузинских слов, что я успел выучить.
Мы снова движемся вниз — туда, где виднеется уже близкий проспект Шота Руставели.
Улица Чайковского… Улица Грибоедова…
Но вернемся к августу 2008 года и к тому, что предшествовало этому августу на протяжении многих лет.
Хронику войны, как и любую хронику, каждый пишет по-своему. И всяк затем трактует ее в свою пользу. Мне кажется, разговоры о том, что Саакашвили в августе готовил вторжение, не слишком согласуются с фактами.
Я не питаю никакой симпатии к господину Саакашвили. Но хорошо бы отвлечься от эмоций и попробовать взглянуть на ситуацию трезво. Если кому-то в тот момент и нужна была война, то меньше всего — ему.
Да, он неоднократно заявлял — как и любой президент до него — что целостность Грузии и конституционный порядок на всей ее территории должны быть восстановлены. А что, любая другая страна не стремилась бы такой порядок восстановить?
Но август 2008 года — это время, когда оставалось всего три месяца до решения вопроса о будущем вступлении в НАТО. И главной задачей для того же Саакашвили — каким бы неадекватным его не считать — было сохранять максимально положительный имидж страны на Западе, всеми силами избегая обострения ситуации. Соблазн, разумеется, был. Нерешенность территориальной проблемы тоже являлась помехой для вступления. Но война просто ставила бы на нем крест.
Поэтому осень 2008-го именно для Саакашвили была самым неудачным моментом начинать войну. Даже если он этого хотел, то в данной ситуации ему это было невыгодно. В отличие от тех, кто искал повод любым способом «закрепить» свое отделение. Чтобы понять это, особых аналитических талантов не требуется.