— А у вас ГАИ есть? — спрашивает Резо.
— Есть, — отвечаю, и чтобы избежать дальнейших расспросов, тычу в сторону высокого дома на углу площади. — А этот я, кажется, помню. Красивый домик. Сталинский, небось, еще?
Стоп! Про Джугашвили лучше бы не надо… Но тема с удовольствием подхватывается и получает неожиданное развитие.
— Сталин — он непопулярный у нас, — произносит Резо тоном лектора из общества «Знание». — Ты думаешь, раз грузин, значит…
— Да ничего я не думаю, дорогой.
— Нет, думаешь!
Ну всё! Сейчас начнем обсуждать национальный вопрос. Не надо было трогать вождя народов.
— Послушай, — говорит Резо, — я по телевизору видел, что он там у вас какое-то большое место занял, когда про него голосовали. Правда это?
— Ну правда. Было дело. И что?
— Ага!.. У нас тоже голосовали. Здесь у нас такая передача есть — «Первая десятка» называется или как-то вот так. Там все голосуют — по телефону звонят или через интернет выбирают. Сначала выбирают тысячу человек, потом, кажется, пятьсот остается, потом — сто, потом — пятьдесят. А потом уже из них десять выбирают — которые лучшие. Ты можешь посмотреть в телевизоре — спроси у Пикрии, она тебе канал найдет.
— И что же там у вас навыбирали?
Резо делает театральную паузу и смотрит на меня сверху вниз.
— Вот, представь себе… Сталин даже в пятьдесят у нас не попал!.. Понимаешь?..
Занятная информация. Надо будет и впрямь спросить у Пикрии.
— Не веришь?
— Ну почему же…
— Ага, не веришь! Тогда где угодно спроси. У Малхаза спроси — он всё про политику знает. А хочешь, я тебе газету куплю — «Вечерний Тбилиси»? Она на русском, там тоже про это пишут.
Всё. Надо заканчивать тему. Бог с ним, со Сталиным. Жаль, конечно, что такая пропорция. Но, по большому счету, всем одно наследство досталось. Хлебать еще и хлебать…
Мороженое тает под солнцем. Журчит вода в фонтане за спиной Александра Сергеевича. Притулился на скамейке грустный старик. Рядом два малыша не могут поделить чупа-чупс. Звучит грузинская речь, звучит русская речь…
И снова — август 2008 года. Война закончилась. Саакашвили остался. Мы не ограничились победой в Южной Осетии и признали ее независимость. А заодно и Абхазии.
Сделано это было с какой-то необъяснимой поспешностью. Разъяснения типа того, что надо было срочно защитить осетин и абхазов от новых посягательств, выглядят смешными. При разбитой инфраструктуре и деморализованной армии даже такой нервный парень, как Миша Саакашвили, еще долго не смог бы ни на кого покуситься.
Если необходимо было четче обозначить свое присутствие, можно было поднять ранг представителей, увеличить военный контингент, найти другие способы поддержки, усилив таким образом свои позиции для диалога с Грузией. Этот диалог мог быть формальным и неформальным, вестись по официальным и неофициальным каналам. Он мог касаться, в частности, и того же НАТО.
Признание независимости Абхазии и Южной Осетии ликвидировало такую возможность. Не говоря уже о том, что своими действиями мы фактически узаконили косовский прецедент. К большой, полагаю, радости ненавистных американцев…
Никто не может оспаривать право России иметь и защищать свои интересы. Хорошо бы только нам самим понять, в чем эти реальные, долгосрочные интересы заключаются и какими методами — кроме известного метода «тащить и не пущать» — нам следует их отстаивать.
Порой кажется, что весь спектр наших интересов сводится к бесконечным заклинаниям о собственном величии, которое окружающий мир никак не хочет понять, и к бесконечной рефлексии по этому поводу. Хотя у нас нет абсолютно никаких оснований пыжиться, доказывая свое величие. У нас гигантская территория, великая культура, огромный человеческий потенциал. Не говоря уже о потенциале военном. Всё, что нам необходимо, — это, прежде всего, спокойно и последовательно решать свои внутренние проблемы: наверстывать технологическое отставание, выстраивать реальные институты современного общества, уменьшить коррупцию, разъедающую и разлагающую страну. Без этого любые усилия позиционировать себя в качестве великой державы будут восприниматься окружающим миром (в том числе и соседями) лишь как мания величия — обратная сторона комплекса неполноценности.
В начале 90-х окружающий нас мир изменился. Но мы всё еще продолжаем жить в неком мифическом СССР. Отказаться от этого мифа сложно. Миф — штука приятная, но опасная, поскольку имеет свойство подменять реальность…
Моя поездка подходит к концу, мы сидим за прощальным столом. Здесь собрались многие, с кем довелось мне встречаться за эти недели. Произносятся длинные тосты, звучат короткие речи. Кто-то подходит обняться, кто-то молча хлопает по плечу. Но время от времени застолье прерывается, и все поворачиваются к стоящему в углу телевизору. На большом экране — площадь у парламента, заполненная массой людей. Идет прямой репортаж с митинга, длящегося уже шесть суток…
Ко мне подсаживается добродушный Гуга.
— Жаль, что уезжаешь, батоно. Но ты расскажи там, что видел. Вот и на митинге ты был, Пикрия говорила. Видишь теперь — у нас демократия.
Я пытаюсь кивнуть, но выходит не очень. Кажется, немного не рассчитал дозу. Вино прекрасное, но легкий шумок ощущается. Хорошо, что не попробовал чачи.
— Демократия у вас, дорогой. Это правда. Может, еще смешная чуток, но это ж — начало. У нас тоже пока хреново получается.
— Почему смешная? — подозрительно спрашивает мой регбист. — Какая смешная?
— Да это я просто так. Нормально всё, Гуга.
— Ничего не смешная, — чуть надувшись, бормочет он. — Почему так сказал? Думаешь, раз Миша у нас, значит — смешно? Вот погоди, когда мы хорошего президента изберем, тогда приедешь, посмотришь.
Нет, я точно перебрал. Надо было остановиться пару бокалов назад. Сейчас начнется дискуссия.
— Знаешь, Гуга, демократия — это не тогда, когда можно хорошего выбрать, а когда можно плохого снять. Любой хороший — что ты, что я, что кто другой — до власти дорвавшись, рано или поздно плохим станет. Эта штука так устроена, она иначе не пашет… Главное, чтобы люди могли плохих снимать. Ну, и чтобы хотели…
Всё, довольно, заканчиваем, пошла она в задницу, эта политика.
Маленькая, хрупкая Ия в дальнем конце стола берет гитару и начинает что-то тихо наигрывать. Я прошу ее спеть. Она улыбается и поет какую-то грузинскую песню. Мужчины, один за другим, подхватывают. Поют на грузинском, на русском, поют, переходя с русского на грузинский…
Потом встает Гуга и сообщает, что хочет произнести тост.
— Предлагаю выпить за усопших, — негромко произносит он. — За тех, кого нет.
Это традиционный тост — наряду с тостами за встречу, за родителей, за друзей.
— И за тех, кто погиб, — говорит он, повернувшись ко мне. — За всех. Кто б за кого бы ни был. У Господа — все свои.
Мужчины поднимаются. Гуга смотрит на меня, держа в руках бокал с красным вином.
— И чтоб не воевать нам больше… Никогда чтобы… Пропади она пропадом, эта война.
Фразы, что он сейчас произносит, я запишу через несколько минут, выйдя на кухню. Запишу дословно на листке блокнота, который постоянно таскаю в кармане.
Точно такие же слова я слышал за время моей поездки несколько раз. А по сути, они звучали всегда. За любым столом. Всегда. Даже когда их не произносили…