- Господи, у вас же там какие-то грифы-индейки похожи на русских княгинь в вечерних туалетах! - сказала пышка.- Вы видели их когда-нибудь?
- Индеек? - спросил я.
- Княгинь, несносный вы Кержун! - капризно сказала она. Пышке было весело, как и мне, и то, что она назвала меня несносным Кержуном, хорошо и нужно легло на мое сердце - ведь стояло ликующее утро, еще крепко свежее, молодое и чистое, когда добровольно безработному мужчине совершенно необходима дорогая прочная одежда под стойким запахом одеколона "Шипр" или в крайнем случае "Кремль". В тот раз все это было на мне и со мной, о чем я не мог не знать, и обе женщины были одеты по-весеннему изысканно, о чем они, как я видел, тоже не могли не знать и не помнить. Им, конечно же, не хотелось торопиться в свою конуру на шестом этаже, и я не без галантной рисовки извлек из машины цыганкины цветы и вручил по пучку каждой. "Хемингуэйка" тогда почему-то смутилась, а пышка шутливо и неумело сделала книксен и сказала: "Благодарим-с".
- Вы не находите, что нам следует в таком случае познакомиться? спросила она. Я назвал свое имя и отчество и шаркнул ботинком,- им вполне уместно было шаркать, потому что он выглядел новым, прочным и аспидно сверкавшим, как лоб малайца. Пышка первой подала мне руку,- она просто вложила в мою ладонь щепоть теплых безвольных пальцев и сказала невнятно и слитно:
- Вераванна.
Ее подруга назвала только фамилию - Лозинская. Она назвала ее чересчур уж нажимно и четко. Рука у нее была породистая - сухая, крепкая и узкая, и меня подмывало брякнуть: "Ах, какие мы аристократки, мадам!"
В своей конуре на шестом этаже они вернули мне рукопись,- оказывается, Владыкин держал ее у себя
всего лишь семь дней. У меня не прошел приступ галантности, И, прощаясь, я поцеловал им руки. Тогда выдалась какая-то неприютная пауза,женщины почему-то построжели, будто я их обидел, во мне же ничего не пропало, что вселилось утром, и поэтому уйти от них виноватым в чем-то не хотелось. Я подошел к двери, загородил ее своей спиной и сказал, что километрах в пятнадцати от города мне известен лесной ручей в зарослях поздней черемухи. Там, сказал я, прорва соловьев, свежести и свободы, и бог сегодня послал меня, Антона Павловича Кержуна, в эту дыру затем, чтобы я показал ее обитателям все это.
- Сейчас прямо? Мы же на работе, Антон Павлович! - беспомощно сказала Вераванна.- Вот после пяти, наверно, смогли бы...
Лозинская пристально взглянула на нее и недоуменно пожала плечом.
- Лично я не смогу ни днем, ни вечером, товарищ Кержун. Весьма признательна вам за внимание,- сказала рна. Я подумал, что в конце концов можно показать весну и одной пышке, и не стал настаивать, хотя и пообещал Лозинской любой из тех двух снимков Хемингуэя, что ездили со мной в машине. Это получилось у меня немного неуклюже, как ребячий посул капризе, но исправлять тут что-нибудь было уже поздно...
В "Росинанте" я просмотрел рукопись. На полях страниц то и дело попадались вопросительные и восклицательные знаки. Они были аккуратные, цветные и сочные,- то синие, то красные, и сама старательность их начертания понуждала к какой-то немой робости перед ними и в то же время рождала недоверие к самому себе. Мне надо было сохранить - хотя бы до вечера ощущение моего радостного утра, и я поехал за город и занялся "Росинантом". Я почистил его внутри и снаружи, потом нарвал одуванов и гирляндой из них окантовал кромки сидений.
В городе было почти знойно. Дома я принял душ, сделал из пяти яиц глазунью, и она оказалась такой же, как и утром. У меня оставалась еще уйма времени, и по дороге к издательству я купил две бутылки румынского шампанского, коробку марокканских сардин, халу и килограммовую банку маринованных слив. Покупки я сложил на заднее сиденье. Мне было хорошо, что они есть и лежат там, и я поехал с недозволенной скоростью и у подъезда издательства увидел Лозинскую. Одну. Она оглянулась по сторонам и сухо сказала мне издали, что Вера Ивановна выйдет позже.
- Вы не могли бы проехать немного вперед? За угол?
Я сказал "ради бога" и поехал вперед, за угол, а она пошла вслед за мной по тротуару. У нее был какой-то надменно брезгливый вид, и я подумал, что она, наверно, горда и глупа, как цесарка. Мне стало жаль обещанного ей снимка Хемингуэя - любого, но тут уже ничего нельзя было поделать и оставалось только гадать, какой из них она выберет.
За углом я остановился и стал ждать, загодя приоткрыв переднюю дверцу, но она подошла к "Росинанту" с моей левой стороны, и вид у нее был по-прежнему надменный.
- Понимаете, товарищ Кержун, я не посчитала нужным сказать в свое время Вере Ивановне, что вы... помогли мне однажды,- сказала она смущенно и насильно.
- Подвезти матрац? - догадался я и не стал выходить из машины.
- Ну да,- недовольно сказала она.- Поэтому ваше обещание подарить мне снимки Хемингуэя, которые я будто бы уже видела, прозвучало для нее... немного странно.
- Я просто обмолвился,- сказал я.- Вы их заметили только теперь. Это вас устраивает?
- Но ведь вы сказали, что я видела снимки раньше... Их нельзя повернуть обратной стороной? Чтобы они просматривались через стекло?
- Пожалуйста,- сказал я.- Но каким образом я узнал, что они вам понравились? Вы, значит, сказали мне об этом?
- Да. Это было, допустим, три дня тому назад. Я вас случайно встретила в городе...
- Не получается,- сказал я сочувственно.- Я ведь только вчера вечером вернулся с озера, и мы встретились с вашим Владыкиным на помойке. Забыли?
- Ах да!.. Какой все же общительный у вас характер! - досадливо сказала она.
- Разве нельзя объяснить вашей подруге, почему иногда об одном скажешь, а о другом умолчишь? - спросил я. Она искоса и как-то пытливо посмотрела на меня, но сказать ничего не успела, потому что к машине подходила Вераванна. Я вышел на тротуар и распахнул обе дверцы машины - переднюю и заднюю, кому, дескать, где нравится, и, может, из-за того, что позади неприкрыто и откровенно лежали бутылки, обеим женщинам понравилось первое сиденье. Тогда у них произошла короткая заминка,- они мягко столкнулись и молча отступились от дверцы, ожидая одна другую, но вторичного столкновения не последовало: Вераванна порывисто села сзади, а я немного повозился у радиатора, чтобы скрыть лицо.
- Нам обязательно ехать через центр?
Это спросила меня Лозинская, обыскивающе оглядев улицу. Она до такой степени съежилась на сиденье, прижавшись к дверце, что на нее было жалко смотреть, и я подумал, что ей лучше бы не ехать или пересесть к Вереванне и спрятаться там за гирляндой одуванов. Центр я миновал окольными переулками и ехал как при погоне, заглядывая в зеркало,- мне передавалась тревога соседки по сиденью.
- Что вы там видите? - беспокойно спросила она, как только мы выбрались за город. Я сообщил, что сзади нас на дороге никого нет.
- А кто там может быть? - неискренне, как мне показалось, удивилась Вераванна.
- Не знаю,- сказал я.- Просто мне не нравится, когда тебя настигает какая-то машина...
- Почему?
- Тогда у меня пропадает ощущение независимости, а от этого порывается связь с миром,- сказал я.
- Господи, Антон Павлович, вы думаете, что с нами обязательно разговаривать так вумно? - засмеялась Вераванна - ей там было, видать, хорошо среди одуванов и бутылок. Лозинская выпрямилась на сиденье и, взглянув на меня черными, озорно косящими глазами, спросила почти с вызовом:
- Так какую же фотографию Хемингуэя вы мне пожертвуете, товарищ Кержун?
- Любую, товарищ Лозинская,- сказал я.- Даже обе.
- Отлично! Я не откажусь... А зовут меня, между прочим, Иреной Михайловной!
Я убрал с педали правую ногу и шаркнул ботинком по полу машины. "Росинант" неуклюже подпрыгнул и завилял, но я тут же перевел его на прежнюю скорость.