— Вот. Садись.
Она села, тихо смеясь. И сверху на них опустилось небо. Такое огромное и прекрасное, полное крупных звезд, будто там, на небесных кустах расцвели тысячи тысяч цветов.
Лора опустила глаза, щурясь в темноту. Олежка сел рядом, раскрыл ладонь. Там лежал нежный зеленый огонек, чуть шевелился. Она тронула пальцем, боясь раздавить.
— Сейчас, — он приподнялся, усаживая светляка на ее волосы, — вот. Красиво. Жалко, ты сама не видишь.
— Все равно. Спасибо.
Он наклонялся, обнимая ее плечи. Щека коснулась ее щеки. И губы тронули уголок рта.
Лора отклонилась, стесненно кашлянув. Поправила волосы, чтоб не лезли Олежке в лицо.
— Ой. Я уронила, да?
— Ничего. Я еще найду. Потом. Ну?
И снова она, отворачивая лицо, подалась в сторону. Сказала, извиняясь голосом:
— Я не могу. Ну, понимаешь… в общем, давай сегодня не надо?
Касание исчезло. Лора села свободнее, переводя дыхание и улыбаясь.
— Почему не надо?
Голос мальчика изменился, совсем чуть-чуть. Она не услышала изменений, занятая решением важной проблемы. Вчера был поцелуй. И Коля уехал. Нельзя так поступать, нужно дождаться. Он вернется, и она скажет. Скажет, извини, я не могу. И еще раз извинится. Свинство, конечно, с ее стороны, но он тоже поступил не очень-то благородно, когда пугал, что не отвезет домой. Все равно нужно сначала ему сказать. А там — еще вторник, среда… и они вместе уедут, начнется лето, их общее лето с Олежкой, и это будет сплошное счастье.
— Ну, ты что? Ларис?
— Я не могу. Сегодня, — повторила она, теряясь от его настойчивости, — ну я не хочу рассказывать. Просто вот, давай, во вторник. Даже в понедельник. Совсем вечером. Тогда вот. Да.
Сказала и как прыгнула в воду, ахнув от того, что он уже почти состоялся, ее настоящий поцелуй.
— Но ты же пошла. Со мной. И что, будем сидеть просто так?
Теперь она заметила, что сидят уже отдельно. Спине стало холодно. И звезды-цветы вдруг будто притушили яркость. Но вот он снова взял ее руку. Обнял, прижимая к голому плечу. Лора закрыла глаза. Так прекрасно. Он понял. Они будут сидеть, тесно-тесно, пока не настанет время идти обратно. И резко открыла глаза, отпихивая его руки и поправляя вырез майки-бабочки.
— Нет! Ну, я же сказала. Попросила. Олежка… пожалуйста.
— Ты из-за этого, что ли? Хмыря деревенского с мотоциклом?
— Ну… да. Понимаешь. Он думает, что мы, что я с ним. А я должна ему сказать. Потому что получается нечестно. Но я скажу, в понедельник, обязательно. Олежка. Ты обиделся, да? Ну, пожалуйста. Не обижайся.
Мальчик хлопнул себя по коленкам. Лора вздрогнула, пугаясь, что совсем обидела его. И мучаясь от того, что не умела решить проблему еще как-то. Вот же дурочка, кляла себя мысленно, напряженно следя, что он скажет или сделает.
— Все равно я не понял, Ларис, а почему понедельник? Скажи сейчас прямо. Пока еще не погнали нас спать.
— Он уехал. С мамой. Получается нечестно совсем. Ты чего?
Олежка смеялся, опустив голову. Поднял, блеснули в темноте глаза.
— С ма-амой? Так завтра и скажу нашей Кацыке, что она теперь его ма-ма! Уехал, значит? А я думаю, чего они с Наташкой шифруются, на свет не выходят. А он, значит, партизанит, тебе набрехал и лазит там с ней, за клубом.
Лора непонимающе смотрела на еле видное лицо над широкими плечами. Слушала смех. Такой — неприятный, ехидный. И вдруг, поняв, тяжело покраснела, так что показалось ей, сейчас от подступившей к лицу крови лопнут щеки.
— Как лазит? Не уехал?
— А вот скажи, Ларисочка, он тебя, когда туда-сюда катал, он говорил, если не поцелуешь, пешком пойдешь? Говорил?
— Это он рассказал? Тебе? Про нас?
— Глупая ты еще. Это у них фигня такая, у всех. Для приезжих девок. Сперва, ой девочка, давай покатаю на мопеде. А потом — пешком пойдешь. А вы дуры, верите.
Лора встала, взмахивая руками, чтоб удержать равновесие. Звезды плыли, кривясь и смаргиваясь в мокрых глазах.
— Местные с нами курили и хвастались, рассказывали, как поцелуйчики собирают. Или еще чего, — Олежка усмехнулся, продолжая сидеть, — думаешь, Танька Зарыкина просто так прокатилась?
— Да! — от сердитого звонкого крика сверчки смолкли. И снова осторожно завели свои трещащие песенки.
— Да, — повторила Лора, вспоминая, как свисали с ладоней Таньки прекрасные белые лилии, — не ври, чего не знаешь, ладно?
Повернулась и пошла, спотыкаясь напрочь уставшими ногами на каблучках старых босоножек. Слушала спиной, вдруг побежит, догонит, возьмет за руку, скажет, что это он сгоряча. Ну, от ревности.