Где-то там шло время, считая себя чем угодно, для всех разным. Кому-то монетками, а кому-то — звездами над садовой скамейкой. Километрами под колесом мотоцикла, или даже — сорванными у девочек поцелуями. Лорино время текло лепесток за лепестком, цветок за цветком, плыло на запахе роз, и она сама приготовила его, сама набирала сумку за сумкой, чтоб его хватило, на ее, настоящее, только ее розовое варенье. И очень хорошо, что нет никого, подумала Лора, плывя на лепестках своего времени, я еще не умею, чтоб мое было главным, я не могу его защитить, может быть, когда стану совсем взрослой…
— Чтобы успеть, собирают и вечером, — мягко согласилась с ней тишина, — и ссыпают сюда, утром увозят.
«Как хорошо, что я успела, — сонно обрадовалась Лора, а то верно, утром все увезут».
— Тут комары, — сказал звонкий капризный голос, которому было скучно, — Иван Данилович, я уже хочу обратно.
— Да. Конечно, Лиля. Сейчас.
Лора открыла глаза, никак не понимая, при чем тут Лиля. Откуда?
В соседней комнате слышались шаги по дощатому настилу. Кто-то простукал каблучками к выходу, отсчитывая свое, модное время высоких каблуков. А еще кто-то кашлянул, пробормотал что-то, приближая себя мягкими шагами.
Сюда. Идет к двери, сюда…
Лора приподнялась, в панике соображая, успеет ли выскочить. И снова откинулась, беспомощно глядя, как мужской силуэт перекрывает выход. Там, в метре от двери лежат ее вещи, все-превсе, и сверху, какой ужас, трусы с лифчиком.
Но мужчина не увидел голубого шелка, ворошком у дошатой стены. Потирая рукой короткую бороду, подошел к поручню, что-то продолжая мерно бормотать, взялся, нагибаясь, как сама Лора недавно.
И замолчал, забыв закрыть рот.
Их общее время рванулось, а после успокоилось и, поняв, что нет опасности, потекло дальше, плавно покачивая лепестки.
Время взрослого мужчины, который прогуливался с девушкой, и привел ее показать, а она увидела доски, ржавый контейнер, грязного пса и пьяного сторожа. Ушла, позволяя ему видеть другое. Море розовых лепестков, с раскиданными по цветам блестящими прядями, большие глаза, светлое лицо и голые плечи в ворохе розовых цветов.
И время девочки, которая пустилась в первое личное путешествие, чтоб совершить нечто, важное ей, только ей, пусть оно ничего не значит, ни для кого.
Но, кажется, и она поймет это позже, для кого-то значит очень много.
Иван, подумала Лора, его зовут Иван, и еще Иван Данилович. Пусть он не станет ничего говорить, сейчас.
Лора, подумал мужчина, Господи, Боже мой, это существо, с которым я танцевал, еще не совсем человек, я и подумал, да она наполовину цветок, как почти все они в таком возрасте. Про это и чиркнул ей на открытке, и понял — она даже не прочитала. Усмехнулся ее детской невнимательной глупости, мудрый такой. Умудренный. Умудренный жизнью дурак. Нельзя ничего говорить. Сейчас — нельзя.
Они смотрели и смотрели, неподвижные, глаза в глаза, и она видела себя его глазами, и поняла вдруг, что — так правильно, теперь она знает, что он видит.
От подуманного закружилась голова, будто ветерок, гоняющий лепестки, перемешал все — время, пространство, свои и чужие мысли.
Иван кивнул, чуть-чуть. И ступив назад, повернулся, взялся рукой за стену, уже выходя. Снова обернулся, наверное, чтоб крепче запомнить. Улыбнулся и исчез.
Лора выдохнула, отпуская сердце стучать, как ему вздумается. Приподнялась, вслушиваясь. Снаружи, приглушенные расстоянием и стенами, голоса удалялись — звонкий капризный девичий и спокойный мужской. Потом полаял Беляш, погремел цепью и миской. Зевнул так, что даже Лора услышала. И все замолчало.
Тогда она поднялась, ссыпая с плеч, рук и бедер сонные цветы и лепестки. Вернулась на лесенку, наверху, не торопясь, вдумчиво оделась. Поправила волосы, улыбаясь тому, что под пальцы все время попадаются шелковые теплые лепестки.
И ушла, на прощание погладив Беляша по лохматой спине.
На плече болталась маленькая сумочка, а в руке она держала кеды, и пыль на дороге была мягкой, не кололась, подкидывая камушки и комки, не отвлекала Лору от мыслей, которые думались так странно — совершенно без слов, а состояли из запахов, картинок, вкусов и мурашек по спине, а еще из стука сердца, такого — радостного и уверенного.
Автобус, который увозил их домой, выбираясь из торжествующего аромата, как из невидимой паутины, был напрочь просвечен ярким, уже летним солнцем, пыль клубилась в прямых лучах, усиленных голыми стеклами, и в дневном свете лица казались или совсем белыми, или наоборот, загорелыми до черноты.