Лора ела жидкое картофельное пюре, а за соседним столом дурковали пацаны, кидались хлебными корками, лезли друг другу в тарелки, а потом Колька Кент сунул ложку из борща в компот Вовке Сиротенко, тот покраснел, всхлипнул и стакан опрокинул. Прибежала на шум повариха, большая, в засаленном халате, с огромным хлебным ножом в толстой руке и стала орать на Кольку, а тот ухмылялся, вытягивая под стол ноги в старых школьных штанах с латаной коленкой. Передразнивал каждое выкрикнутое слово, и повариха, наконец, плюнула и ушла, приказав Сиротенко идти тоже. Тот пошел медленно, краснея оттопыренными ушами от насмешек, что неслись вслед. А потом появился в распахнутых дверях кухни, осклабился, поднимая заварное пирожное с кремом в виде белого лебедя. Скорчил рожу и медленно скусил сахарную голову на тонкой тестяной шейке, запивая красным компотом из нового стакана.
— Ночью сегодня будешь ты бедный, — пообещал Кент, но угроза утонула в общем смехе и подначках.
Лора взяла свой стакан, компот был теплым и слабеньким, водичка с сахаром и ломтиками яблок. Но печенье очень вкусное, посыпанное орешками и сахаром. Украдкой посмотрела на Олежку Рубанова. Тот сидел, так же, как все, вытянув под стол ноги, и так же, как у других, по моде этого лета, рубашка была расстегнута, показывая белую грудь с тонкой цепочкой, на ней — медальончик какой-то. Слушая треп Сашки, глянул на нее своими глазами, синими, под растрепанной светло-рыжей челкой. И Лора, стукнув сердцем, поспешно стала смотреть в окно, за которым раздолбанная дорога, вильнув, уходила к проволочному забору коровника, а вокруг — без краев, нет, не розовые плантации, а скучные поля с пучками зелени, наверное, те самые буряки.
— Меня от этого запаху уже тошнит, девки, — манерно сказала Тоня Величко, девочка маленькая, но уже с фигурой и очень нарядно одетая, в джинсовую курточку, трикотажную черную майку и аккуратные джинсики с отворотами, — теперь до смерти никакого этого масла, и мыла, фу, гадость эта ваша роза.
Лора про себя улыбнулась, но промолчала. И улыбнулась уже по-настоящему, фыркнула, когда Инна, нагибаясь к ее уху, прошептала:
— Во-во, буряки, конечно, лучше. Пусть попросится у Наденьки, вместо розы. На буряки.
Экскурсия оказалась по местному музею, а сам музей — крошечной комнаткой в сельсовете. Лора, дожидаясь, когда первая партия потопчется в комнате и вывалится наружу, гомоня и смеясь, стояла, почти прижатая к застекленным плоским стендам на беленой стене, которые укрывали десяток фотографий — черно-белых и цветных полинялых, скучных, с какими-то на них людьми, пожимающими друг другу руки на фоне тракторов.
Рядом Надежда Петровна, посматривая на часы, озабоченно трогала пальцем обгоревший на солнце нос.
Смотреть в самом музее тоже было почти нечего. Снова фотографии на стенах, и два столика с витринками, в них — флаконы и какие-то пробирки, бумажки с мелкими подписями. Лоре стало скучно. В толстых томах энциклопедии было интереснее, там куча картинок, разных, с плантациями, с чертежами перегонных установок. И хотя написано было сухо и коротко, но Лора умела что-то вообразить за мелкими буковками статьи. А может быть, книжка просто привычнее, для честности пыталась она уговорить себя, разглядывая стеклянные чашечки с горками сушеных лепестков и всякой непонятной пыли. Позади кто-то стоял, почти прижимаясь, она досадливо отвела локти, тыкнуть, если навалится, чтоб не снести витрину. И быстро поворачивая голову, оглохла от стука сердца. Там Олежка стоял. Вплотную к ней, так что она лопатками чувствовала, как дышит. Лора опустила вдруг тяжелую голову, показалось, сейчас подломятся коленки, роняя ее на стекло. Ничего не слыша, поняла, он сейчас скажет. Что-то. Заговорит. С ней. Не про уроки.
— Что застряли? — голос классной заставил ее дернуться, — все посмотрели? На выход!
За спиной опустело. Лора деревянно повернулась и пошла следом за пацанами, которые, шепотом предупредив друг друга «кто последний, тот козел», пытались пролезть в двери сразу толпой, сдавленно рыча и смеясь. А за их растрепанными головами мелькнула рыжая макушка Олега.