Потом, уже гораздо позже, когда мы скорешились с отцом, я увязался вместе с ним и дядей на отпевание одной нашей родственницы. Церковь оказалась изнутри темноватой, но там было тепло, даже душно. Пахло свечами, я тоже поставил свечку, которую купил, как мне подсказали, при входе. Родственница в папином гробу, как положено, лежала, сложив руки на груди, без савана. Возможно, со смертью бабушки их в нашем селении вообще перестали шить. Певчие пели хорошо. Я пожалел, что мать в своё время не отвела меня в этот храм; но наверно, у неё были на то свои причины. И батюшка мне понравился – рыженький такой, с розовым, будто вечно улыбающимся, лицом – такой не обидит. Тогда мне подумалось, что в церкви в общем-то нет ничего плохого и что я мог бы сюда ходить почаще. Однако, это был первый и последний раз, когда я посетил нашу церковь.
Зато на нашем кладбище без преувеличения бывал тысячу раз. Вот уж где в самом деле похоронены мои лучшие воспоминания. И даже не на самом кладбище, а по дороге к нему, по всем этим колеям и обочинам, под сугробами, под буграми, в буераках да в лужах, да в ямах.
Неподалёку от кладбища отец прикупил себе ещё один сарай. А так как рядом была ещё и лесопилка, а значит и изобилие материала, он всё чаще стал заниматься изготовлением гробов не в основной мастерской, а в том самом сарае, до которого на лошади, даже самым безумным галопом, было ехать минут двадцать, если не полчаса. После смерти бабушки он всё более отдалялся от дома. Мать моя, думаю, побаивалась как бы он совсем не оставил её, взяв пример со своего старшего брата. Ей не нравилось, что они с ним так тесно и много общаются, и на работе и дома. Иногда моя мать, в общем-то спокойная женщина, даже устраивала скандалы. Она выгоняла нашего дядю из дому, чуть ли ни прямо из-за стола. Дядя, впрочем, всегда воспринимал это с пониманием – собирался и уходил, не ропща, но даже поблагодарив за угощение и попрощавшись, хоть и рисковал при этом получить по лицу. Отец заступался за него и корил мать, тут мать напускалась на отца и в результате выгоняла обоих. Оставшись одна, она горько плакала. Мы даже боялись к ней подходить. Я уводил девочек на кухню и что-нибудь читал им или показывал фокусы. Мать не могла сдержаться, чтобы не ругать отца, а тот не хотел этого терпеть, и потому всё чаще уходил ночевать к дяде. Может быть, если не моё, как раз в это время бурно развивавшееся, сближение с отцом, семья наша и вправду бы распалась.
Со вторым отцовским сараем, с тем, который был рядом с кладбищем, связана, пожалуй, самая весёлая страница моей ранней юности. Там я самостоятельно сделал свой первый гроб. Не могу сказать, чтобы он получился безукоризненным, но несомненно его уже можно было пустить в дело. Отец часто оставлял меня в этом сарае одного, и я мог часами наслаждаться неторопливой столярной работой. В присутствии отца было совсем не то – уж слишком он давил меня своим авторитетом. Нет, он очень редко – надо отдать ему должное – почти никогда не выговаривал мне за то, что я что-нибудь делаю неправильно. Но его указующий безмолвный перст висел за моей спиной неотступно и непрестанно. Из-за этого все мои движения были скованы, я боялся проявить инициативу и сделать ошибку, боялся испортить ценный материал, что уже не раз случалось. Отец молчал, но и этим молчанием давал мне понять, насколько ему всё это неприятно. В глубине души отец уважал только таких же мастеров, как он сам. Я думаю, тогда, когда он держал в руках деревянную ласточку, у него уже начинало зарождаться чувство уважения к моему другу. Но тот пожил так недолго.