…Вот, скажем, у инженеров Р. и Ф. заболела собака, очень милая дворняжка Соня, бурная и мохнатая. Ну, что-то съела, потом по молодости долго скакала, потом начался перитонит. Ветеринарная «скорая» забрала дворняжку Соню вместе с инженерами Р. и Ф. в ветеринарную больницу, Соню там зарегистрировали, помыли, основательно побрили ей пузико, сделали крошечный надрез, все плохое вытащили, дворняжку Соню зашили и всех отпустили домой. А у инженеров Р. и Ф. был в отношениях сложный период, они почти не разговаривали. А тут Соня лежит на кровати, бедная и измученная, и инженер Ф. гладит ей такое невыносимо нежное, теплое и розовое бритое пузико и говорит: «Иди, потрогай, какое прекрасное пузико». Инженер Р. приходит, трогает пузико (а пузико – нереальное мимими, конечно), соглашается. И они начинают говорить о том, кто завтра посидит с бедной дворняжкой Соней, а потом о своей работе, а потом еще о всяком – и вот за шесть часов разговора и поглаживания Сониного пузика инженеры Р. и Ф. успевают и выговориться, и поплакать, и объясниться, и поцеловаться, и встать с Сониного скорбного одра очищенными. И у них начинается довольно новая жизнь, то есть старая, как раньше, после знакомства, – близкая и нежная. И длится такая жизнь месяца четыре, а потом проблемы начинают накапливаться, дальше – претензии, замыкание в себе, «я не могу тебя видеть», вот это вот все. И инженер Ф. уже спит в кухне на раскладушке, и надо что-то решать. И тут инженер Р. встречает ее дома после работы и говорит: иди сюда скорее. И она идет и видит, что на кровати в спальне лежит совершенно обалдевшая дворняжка Соня с основательно выбритым пузом. Хлопает глазами и как-то отказывается понимать вот это вот все. И инженер Ф. в ужасе спрашивает: что, опять перитонит? А инженер Р. говорит: перестань, мы же взрослые люди, мы все понимаем. Иди, ложись, будем разговаривать, а то я зря, что ли, Соню брил.
…Вот, скажем, классицист Ш. рассказывает студентам, что при разговоре о культуре Римской империи следует помнить, насколько невелика была прослойка подлинно образованного населения. И что вся интеллектуальная элита времен Цезаря могла бы поместиться в два-три автозака.
…Вот, скажем, в своей студенческой юности архитектор Г. немножко подрабатывал Дедом Морозом на новогодние праздники, друзья из ГИТИСа его устроили. А поскольку Г. всегда был человеком тихим, нежным и одиноким, то новогодние студенческие гулянки он не любил и с удовольствием выезжал на частные заказы в саму, собственно, новогоднюю ночь, тем более что платили за такие выезды отлично. И вот будущий архитектор Г. в положенные 11 часов вечера приходит по назначенному адресу в дедморозовской шубе, бороде во всю морду, шапке, сапогах, подготовленный. С мешком, в котором какая-то пластмассовая чепуха в качестве подарков. Ждет под дверью назначенной квартиры назначенных одиннадцати часов, звонит. Открывает дверь рывком красивая женщина лет тридцати. «Деда Мороза вызывали?» – вежливо спрашивает архитектор Г. И тут женщина начинает страшно на него шипеть. Отскакивает и говорит, чтобы он не смел к ней прикасаться. Изумляется, что он вовремя и трезвый. И говорит, что он тут вообще только благодаря Паше, который там вот в комнате его ждет, готовится. И архитектор Г., сильно оробевший от этого всего, порывается что-нибудь сказать, но тут в коридор выбегает маленький мальчик в зеленом маскарадном костюме и шапочке и начинает громко произносить стишок. Про то, что он – «огурчик соленый, сорт самый хваленый! Дед Мороз нас дожидается, представленье начинается!». Тащит архитектора Г. в гостиную и сажает в специально выдвинутое вперед кресло. А в углу толпятся еще дети, человек восемь. И толстый румяный человек, явно тот самый Паша, отец семейства, весь сияет, как режиссер на премьере. Дети начинают показывать спектакль, и архитектор Г., человек ответственный, считает своим долгом внимательно их слушать, но ему ужасно мешает эта женщина, которая стоит у него за креслом и все время что-то злобное шипит, а он даже ответить не может, только «хо-хо-хо» да «славно, детки!». А женщина шипит ему в ухо, что он небось Пашу презирает, а Паша – святой человек, отец, у которого всем надо учиться, собрал детей со всего подъезда, чтобы взрослые могли нормально попраздновать. И что одно дело – двоих родить, а другое дело – двоих любить. Так что только минут через десять архитектору Г. удается понять, что дети изображают оливье. Кроме мальчика-огурчика, есть девочка-колбаска («Я вкусная колбаска, мягкая – просто сказка! Со мной оливье вкуснее и всем традициям вернее!»), мальчик-горошек («Я горошек самый сладкий, я для вас созрел на грядке! Меня из банки высыпай, ложкой-вилкой помешай!»), мальчик-яйцо («Я яйцо не простое, а самое-самое крутое! Меня порежут в оливье, и я достанусь всей семье!») и девочка-морковка. Девочка-морковка. Лет двенадцати. И бедный архитектор Г. может только говорить «хо-хо-хо», а женщина эта стоит рядом с ним, и от нее прямо пышет ненавистью, ни разу она не улыбнется ни колбаске, ни огурчику, а пьеса между тем гениальная пьеса, в ней Деду Морозу отведена своя роль: то дети ему на колени садятся, то за бороду дергают, то в мешок пытаются заглянуть – принес ли он с собой, значит, огромную ложку, чтобы кушать оливье. А женщина эта начинает шипеть, что он небось думает, что она все это ему говорит, потому что он ей небезразличен. И что – конечно, небезразличен, у них двое детей и общая молодость, у них была любовь, как в сказке, и вообще. И начинает всхлипывать. И бедный архитектор Г., которого продолжают макать в оливье, гладит ее осторожно по ноге – ну такой жест сострадания. И тут она начинает гладить ему шею. Довольно энергично. А спектакль тем временем доходит до кульминации: выход Паши, главный момент. И Паша сообщает: «А я майонез – я творению венец! Наше оливье слеплю в одну счастливую семью!» И дети начинают водить хоровод. А Дед Мороз не может к ним присоединиться, потому что держит эту прекрасную грустную женщину за попу, а она ему пальчиками расправляет кудри на затылке. А потом Паша сообщает, что сейчас Яна с Андрюшенькой нам споют, а мы будем аккомпанировать им на тарелках. И все начинают аккомпанировать на тарелках, а Деду Морозу дают серебряное блюдо и половник, и даже мама соглашается постучать двумя кофейными чашечками друг об друга. И архитектор Г. любит рассказывать, что в целом получился прекрасный вечер, такой семейный и теплый, и хозяйка дома его очень нежно поцеловала на прощанье в щеку и погладила по ватной бороде, и заплатили ему нормально, а что это было – он до сих пор не знает и знать не хочет.