Лично мистер Альф был человек незаурядный. Никто не знал, откуда он взялся. Полагали, что по рождению он немецкий еврей, и некоторые дамы якобы улавливали в его речи легчайший иностранный акцент. Тем не менее все соглашались, что английским он владеет как природный англичанин. За последние года два он, как выражаются, «пошел в гору», и очень значительно. В трех-четырех клубах его забаллотировали, но он добился избрания в два или три других, а о тех, которые его отвергли, говорил так, что все понимали – эти клубы замшелые, костные и отжившие свой век. Он постоянно намекал, что не водить знакомство с мистером Альфом и не понимать, что знакомство это весьма желательное, где бы мистер Альф ни родился и кем бы ни был раньше, – значит ничего не смыслить в жизни. И постепенно эти намеки так убедили всех вокруг, что мистер Альф сделался значительной фигурой в мире политики, словесности и моды.
Он был приятной наружности, лет сорока, но с манерами человека много моложе, худощавый, росту ниже среднего, с темно-каштановыми волосами, в которых, если бы не краска, проблескивала бы седина. Улыбка, постоянно игравшая на его правильном лице, могла бы показаться любезной, не противоречь ей цепкий холодный взгляд. Одевался мистер Альф с величайшей простотой и величайшей тщательностью, был холост, владел домом на Беркли-сквер, где давал превосходные обеды, и держал в Нортгемптоншире нескольких охотничьих лошадей. По слухам, «Вечерняя кафедра» приносила ему шесть тысяч фунтов в год, и тратил он из них примерно половину. Он был на дружеской ноге с леди Карбери, которая с неустанным рвением заводила и поддерживала полезные знакомства. Мистеру Альфу она написала следующее:
Любезный мистер Альф!
Откройте мне, кто написал разбор свежей поэмы Фицджеральда Баркера. Впрочем, я знаю, Вы мне не скажете. Я не припомню такой блистательной критики. Думаю, бедняга до осени не посмеет смотреть людям в глаза. Что ж, поделом ему! Я терпеть не могу тех якобы поэтов, которые пронырством и лестью делают своим книгам известность. Я не знаю никого, к кому свет был бы добрее, чем к Фицджеральду Баркеру, однако ни у кого эта доброта не доходит до того, чтобы прочесть его стихи.
Не удивительно ли, что некоторые приобретают славу популярного автора, не добавив отечественной литературе ничего достойного? Такая дутая слава создается неустанным самовосхвалением. Превозносить себя и выманивать похвалы у других – целая отрасль нового ремесла. Увы мне! Хотела бы я сыскать школу, где давали бы уроки такому бедному новичку, как я. Как ни противны мне подобные ухищрения и как ни восхищает меня упорство, с которым «Кафедра» им противостоит, я настолько нуждаюсь в поддержке моих скромных усилий и так тяжело и честно тружусь ради возможности получать доход от писательства, что, представься мне такая возможность, пожалуй, спрятала бы честь в карман, отбросила высокие чувства, говорящие, что похвалу нельзя покупать ни деньгами, ни дружбой, и унизилась бы до недостойного искательства, лишь бы сказать однажды с гордостью, что успешно обеспечиваю детей плодами своего пера.
Впрочем, я не дошла еще до такого падения и посему смело говорю Вам, что буду ждать, не с озабоченностью, а с глубоким интересом, что напишет «Кафедра» о моих «Преступных королевах». Я смею думать, что книга, пусть и написанная мной, сама по себе значительна и потому заслуживает некоторого внимания. Ничуть не сомневаюсь, что все мои неточности выставят напоказ, а мою самонадеянность заклеймят позором, но, полагаю, обозреватель сможет засвидетельствовать, что очерки жизненны, а портреты прописаны основательно. По крайней мере, Вы не позволите сказать, что лучше бы я сидела дома и штопала чулки, как Вы отозвались недавно о бедной миссис Эффингтон Стаббс.
Я не видела Вас вот уже три недели. Каждый вторник у меня собираются вечером несколько друзей, – пожалуйста, загляните на следующей неделе или через неделю. И знайте, что никакая редакторская или критическая суровость не заставит меня встретить Вас чем-либо, кроме улыбки.
Искренне Ваша
Матильда Карбери
Покончив с третьим письмом, леди Карбери откинулась в кресле и на мгновение-другое закрыла глаза, словно собиралась отдохнуть, но тут же вспомнила, что ее деятельная жизнь не допускает отдыха. Посему она схватила перо и принялась за следующие записки.