Он выглядел так беспомощно этот великан и это было трогательно.
В ней проснулось теплое, полуматеринское к нему чувство. Снова подумала. «О милый! Большой, робкий – и какой серьезный и забавный! Он и впрямь выглядел забавно с печеньицем в огромной руке, с большими и серьезными глазами, красной физиономией и наморщенным от смущения лбом Селина вдруг рассмеялась весело, заразительно и после минутной неловкости он присоединился к этому смеху.
«Три вечера в неделю, – повторяла Селина потом, в своем наивном неведении будущего – Как хорошо! Как я. буду любить эти уроки!».
Глава шестая
Занятия происходили по вторникам, четвергам и субботам. Ужин у Пулей кончали в половине седьмого. Первус приходил к семи, всегда в чистой рубашке, с приглаженными щеткой волосами. От застенчивости он ронял шапку, натыкался на стулья и выглядел страшно торжественным. Селине и жаль его было и смеяться хотелось. Если бы он был смелее, самоувереннее! Сильный самоуверенный человек дает нам возможность занять оборонительную позицию. Кроткий же великан нас обезоруживает.
Селина достала учебник грамматики и арифметику Деффи, и они с Первусом принялись спрягать глаголы, решать задачи. Скоро им показалось неудобным заниматься у покрытого клеенкой стола в кухне, под наблюдением всего семейства Пулей. Якоб разводил огонь в гостиной, они усаживались там оба, и учительница и ученик, упираясь коленями в блестящую никелевую решетку, окружающую своеобразный камин.
В первый вечер занятий Ральф за ужином был очень мрачен и тотчас после него исчез в своем углу, откуда донесся шум, стук и визг пилы. Он и Селина обычно проводили вместе много времени и в доме, и вне дома. Они катались на коньках на пруду Ван-дер-Сида, в компании визжавших обладательниц косичек; катались на салазках с откоса, у Кайперских лесов (салазки смастерил Ральф). В дурную погоду они вместе читали или занимались за кухонным столом. Так они проводили и многие вечера.
Селина давно открыла в нем любовь ко всему прекрасному, чувствительность к красоте линий, форм, красок, группировок, наконец, ритма – черта редкая для мальчика его возраста.
Он заглядывался на розовые и оранжевые закаты, упивался стихами Теннисона, которые читала ему Селина, и иной раз, забывшись, издавал восторженные восклицания.
С того вечера на аукционе Оома Ральф стал что-то хмуриться и выглядел не то рассерженным, не то грустным. Селина пыталась расспросить его, но он отмалчивался. Она попыталась заговорить об его участии в продаже с аукциона ее корзинки, но мальчик почти резко оборвал разговор.
С тех пор как начались уроки Первуса де Ионга, Ральф стал так трогателен и жалок, как только может быть маленький мальчик, ревнующий и беспомощный в своей ревности к взрослому. Селина предложила ему присоединиться к этим вечерним занятиям три раза в неделю – она называла местечко у печи в гостиной «классом» – и настаивала, чтобы Ральф стал еще одним учеником в этом классе. Марта в первый вечер сказала Ральфу:
– Ральф, садись и ты и занимайтесь вместе, это будет тебе на пользу.
– Некогда, – бросил он коротко.
Вел он теперь себя вызывающе: во время уроков Первуса он хлопал дверьми, стучал, дразнил сестер, доводя их до слез, или ссорил их друг с другом, обижал Дундера – собаку. Словом, доводил Селину до бешенства. Занятия становились невозможны при этаком шуме.
– Никогда он таким не был – уверяла она Первуса чуть не со слезами. – Не понимаю, что с ним делается. Это ужасно!
Первус поднимал глаза от грифельной доски. Губы его спокойно улыбались.
– Это пустяки. Дома у меня слишком уж тихо по вечерам. Пусть его шумит. Потом это уладится, увидите.
Очень скоро эти выходки Ральфа действительно прекратились. Тотчас после ужина он скрывался в своем углу, где мастерил что-нибудь или просто сидел, не выходя оттуда, пока не уйдет Первус.
Селину как-то странно волновал и умилял вид этого великана, трудолюбиво склоненного над грифельной доской, неловко державшего в пальцах грифель. Знай она тогда как опасна эта жалость и умиление и во что они превратятся, позднее она верно отняла бы у своего ученика доску и грифель – и все течение ее жизни изменилось бы. Но она не знала этого. Она думала – «бедняга» – и корила себя за смех который невольно вызывали у нее его серьезность и торжественность.
Первус не был способным учеником, но зато он был очень прилежен. Селина терпеливо по нескольку раз повторяла задачу или правило из грамматики Дверцы печи бывали обыкновенно открыты, и отблески пламени придавали розоватый оттенок его лицу, такому серьезному, напряженно внимательному, с наморщенным лбом. Иногда неожиданно, словно кто провел рукой по его лицу, сгоняя это выражение оно озарялось и совершенно преображалось улыбкой. Зубы у него были белые несколько мелкие, и улыбался он совсем по-детски. Будь Селина опытнее, она увидела бы предостережение для себя в том радостном теплом чувстве, которое рождала в ней каждый раз его улыбка. Ей тоже хотелось улыбаться.
Первус уходил домой обыкновенно к половине десятого или к девяти. Частенько бывало, что Пули укладывались спать еще до его ухода. Селине же ничуть не хотелось спать. Она бывала даже несколько возбуждена. Она грела воду, мылась, энергично расчесывала свои волосы. И наряду с этим возбуждением Селина ощущала какую-то подавленность, тревогу. Она не понимала себя.
Иногда они болтали. Селина узнала, что Первус овдовел на втором году брака. Его жена умерла в родах. Умер и ребенок, девочка. Ему не повезло. И точно так же не везет с фермой.
– По веснам половина здешней земли под водой, и как раз мой участок. Вот у Баутсов, рядом, лежит высоко и почва богатая. Баутсу и пахать не надо глубоко. Земля у него на участке рано весной обсыхает, и все так рано всходит. После дождей работать хорошо. Он удобрит, и у него посеянное так и выскакивает, не успеет оглянуться – собирай. А моя-то земля не годится для огорода. Сырая. Постоянно сырая. Дрянная земля.
Селина подумала с минуту. Она вспомнила раз говоры Клааса с Якобом в зимние вечера.
– А разве нельзя сделать что-нибудь, чтобы… ну как это? Чтобы укрепить грунт; чтобы вода отводилась? Выкапывать канавы или что-нибудь в этом роде?
– Да-а-а, пожалуй… Может быть оно и можно, но дренирование стоит денег.
– А без него выходит один убыток не так ли?
Он размышлял медленно, словно жвачку жевал.
– Так-то оно так. Да чтобы оставить землю так как есть, денег не надо. А для дренажа надобно их выложить.
Селина нетерпеливо покачала головой.
– Как это глупо! Это просто близорукость какая-то с вашей стороны!
Он выглядел таким беспомощным после этой отповеди, несмотря на то, что был всегда такой уверенный и сильный. Сердце у Селины растаяло. Он уставился на свои большие заскорузлые руки, потом поднял глаза на нее. Главное очарование было в том, что глаза его умели говорить, а язык – нет. Женщины всегда ожидали, что Первус вот-вот скажет им то, что говорят его глаза, но до этого не доходило никогда. И это-то делало для них самый пустячный с ним разговор таким возбуждающе интересным.
Ум Первуса никак нельзя было назвать тонким и проницательным. Его почтение к Селине доходило до благоговения – так сильно он чувствовал ее превосходство. Но он был опытнее: он был женат, жил со своей женой два года, и она родила ему ребенка. А Селина была девочкой, еще совершенно неопытной, она была женщиной, способной сильно и страстно любить, – и не подозревала этого. Воспитание мисс Фистер направлено было на то чтобы представить страсть чем-то, чего надо стыдиться, чем-то вроде скверного характера или болезни желудка, о чем не следует упоминать и что свойственно исключительно мужчинам и совершенно отсутствует у женщин.
К марту ученик Селины уже мог довольно правильно и связно, хотя и медленно, говорить по-английски. Умел решать несложные арифметические задачи. К середине марта уроки должны были прекратиться: начиналась работа па ферме, отнимавшая не только дни, но и ночи Селина старалась не вспоминать об этом. Ей не хотелось заглядывать в будущее. Апрель предстоял такой тоскливый.