Обе женщины являли собой классический тип старой девы Новой Англии. Неизменные митенки на руках, очки, Библия, прохладные и унылые парадные комнаты, в которые никто не входит, во всем педантичный порядок и целый ряд незыблемых правил насчет того, что можно и чего нельзя делать маленьким девочкам. Селине казалось, что тетки ее пахнут сушеными яблоками. Однажды она нашла такое высушенное яблоко со сморщенной кожицей в ящике своей школьной парты. Она его понюхала, долго разглядывала его морщинистую увядшую розоватую кожу – и затем, откусив кусок из любопытства, поспешно и с отвращением выплюнула, совсем не заботясь об изяществе манер: яблоко оказалось внутри совсем черным и заплесневелым.
В одном из писем к отцу, ускользнувшем от цензуры тетушек, Селина излила свое отчаяние. Он тотчас же приехал за ней, никого не предупредив, и, когда Селина неожиданно увидела его, с ней в первый и последний раз в жизни сделалась истерика.
Следующий период жизни – от двенадцати до девятнадцати лет – она была счастлива. Они приехали в Чикаго, когда Селине было шестнадцать, и остались там навсегда. Селину отдали в пансион для молодых девиц мисс Фистер. Когда отец привел ее туда, он был так почтительно любезен, мил, так пленительно улыбался и выглядел при этом таким печальным, что пробудил целую бурю чувств в обширной груди начальницы пансиона и привел ее к убеждению, что дочь такого человека достойна вступить в избранный круг воспитанниц пансиона. Он работает в большом мануфактурном деле, объяснил он почтенной даме. Чулки, ну и, знаете, прочее в таком роде. Вдовец. Мисс Фистер отвечала, что понимает.
Ничто в наружности Симона Пика не напоминало о его профессии. Не было ни шляпы с широкими полями, ни развевающихся усов, ни сверкающих глаз, ни чересчур блестящих ботинок, ни яркого галстука. Правда, он носил в булавке, которой была заколота его манишка, редкой красоты и ценности бриллиант. И шляпа его сидела всегда чуточку набекрень. Но эти мелочи в глаза не бросались.
А все остальное было безукоризненно comme il faut[1]. Перед вами был господин несколько болезненный и кроткий на вид, не то застенчивый, не то недоверчивый, но с приятными манерами и выговором жителя Новой Англии. Выговор этот был как бы еще одним доказательством порядочности, так как по нему всякий более или менее сведущий человек мог сообразить, что его обладатель – из вермонтских Пиков.
В Чикаго, с его шумной и нарядной жизнью, Симон чувствовал себя как рыба в воде. Его можно было ежедневно встретить в игорном доме Джеффа Генкинса, поражавшем красной плюшевой мебелью и зеркалами, или у Майка Мак-Дональда на Кларк-стрит. Он играл с переменным везением, но умудрялся всегда добыть столько, чтобы по меньшей мере было чем уплатить мисс Фистер за ученье Селины. Когда же Симон бывал в выигрыше, они обедали в знаменитом Палмер-Хаусе, где им подавали цыплят, перепелок, замысловатые супы и яблочные пирожные, которыми славился этот ресторан. Лакеи увивались вокруг Симона, хотя он редко обращался к ним и, заказывая что-нибудь, никогда не поднимал глаз. Селина в эту пору их жизни в Чикаго была очень счастлива. Встречалась она только с молоденькими девушками – воспитанницами их пансиона. О мужчинах, если не считать отца, знала столько же, сколько монахиня в келье. Пожалуй, даже еще меньше: монахини уж хотя бы из Библии не могут не знать кое-что о страстях, живущих в душе мужчин и управляющих их поступками.
Селина же при ее беспорядочном чтении еще не дошла до Библии, и широко раскрытые глаза девушки не проникали пока за завесу.
Соседкой Селины по комнате в пансионе была Юлия Гемпель, дочь Огаста Гемпеля, владельца мясных лавок на Кларк-стрит.
Ветчина, колбасы, копченая грудинка Гемпеля славились в районе Кларк-стрит.
Впервые в своей жизни Селина была не одна в комнате. От долгого одиночества в ней сильно развилось воображение, и она с детства умела находить в жизни то двойное наслаждение, какое доступно лишь творческому уму: быть одновременно и действующим лицом и зрителем. «Вот я какова и делаю то-то», – говорила она себе, наблюдая себя в действии. Быть может, эта черта ее натуры развилась еще и под влиянием театра, куда отец возил ее часто уже в том возрасте, когда другие дети знают о театре лишь понаслышке. Многие оборачивались, чтобы взглянуть на бледное личико с серьезными темными глазами, сверкавшими восторгом, когда Селина гордо восседала в креслах партера рядом с отцом. Симон Пик питал к театру страсть, свойственную всем игрокам: в его натуре было много артистизма, без которого для игрока немыслим успех. Поэтому Селина и ее отец одинаково рыдали, когда на сцене умирали герои, страдали вместе с двумя сиротками, когда в Чикаго гастролировали Китти Бленчерд и Мак-Ки-Ренкин. Они видели Фанни Девенпорт в «Пике». Они смотрели знаменитую пьесу Сэмюэля Позена. Симон брал ее и на цирковые представления, и толстая особа в блестках и трико, спускавшаяся по длинной лестнице, показалась ей прекраснейшим из созданий, каких она когда-либо видела на свете.
– Знаешь, за что я люблю книги и пьесы? – заметила как-то Селина, возвращаясь вечером с отцом из театра. – Оттого что никогда не знаешь, что еще может произойти. Что-нибудь непременно случается неожиданно.
– Совершенно так же, как и в жизни, – сказал Симон. – Мы ничего не знаем заранее, и если только не мудрить и принимать ее такой, какая она есть, то жизнь всегда полна неожиданностей.
Любопытно, что Симон говорил это не случайно, а сознательно, обдумав, какое впечатление должны оставить его слова в душе девочки. В своем роде он был довольно современным отцом.
– Я хочу, чтобы ты узнала все стороны жизни, – говаривал он дочери. – Я бы хотел, чтобы ты когда-нибудь поняла, что все, что случается с тобой, худое или хорошее, обогащает. Чем больше людей ты узнаешь, чем больше успеешь пережить, чем больше будет событий и перемен, тем ты будешь богаче. Если бы даже то были люди и события неприятные и не принесшие тебе радости. В жизни все надо испытать, но где тебе понять это теперь, Сель!
Однако Селина как будто понимала.
– Вы полагаете, папа, что все лучше, чем стать такой, как тетушка Сарра или тетушка Эбби?
– Да, Сель, именно так.
Прочитав книги Джейн Остен, Селина решила стать Джейн Остен своей эпохи. Она преисполнилась уважения к себе и своей цели, и ее таинственный вид, рассеянность, новая манера улыбаться про себя, ее поведение человека, занятого возвышенными мыслями, недоступными простым смертным, – порядком раздражали некоторое время обитательниц пансиона Фистер. Ее соседка по комнате Юлия Гемпель наконец не выдержала и дала понять Селине, что ей придется выбирать между двумя возможностями: либо открыть свою тайну, либо потерять дружбу ее, Юлии. Ведь Селина клялась ничего не скрывать от подруги.
– Ну хорошо. Я скажу тебе. Я хочу стать писательницей.
Юлия была ужасно разочарована, но все-таки из вежливости воскликнула: «Селина», показывая, как она потрясена. Затем она сказала:
– Но я не понимаю, отчего ты хранила это в таком секрете?
– Ты ничего не понимаешь, Юлия. Писатели должны изучать жизнь, постоянно ее наблюдать. А если люди будут знать, что ты наблюдаешь за ними, они не будут с тобой естественны и искренны. Вот сегодня ты мне рассказала о молодом человеке в лавке твоего отца, который взглянул на тебя и сказал…
– Селина Пик, если ты посмеешь написать об этом в твоей книжке, я никогда не буду с тобой больше говорить.
– Ладно. Не буду. Но, вот видишь, я права.
Селина и Юлия были ровесницы и обе окончили школу мисс Фистер в девятнадцать лет. Стоял сентябрь. Селина все послеобеденное время провела в гостях у Юлии и теперь завязывала свою шляпу, готовясь уходить. Она заткнула пальцами уши, чтобы не слышать настойчивый голос подруги, уговаривавшей ее остаться ужинать. Собственно, перспектива обычного понедельничного ужина в пансионе миссис Теббитт (дела Симона последнее время шли неважно) была мало соблазнительна. А Юлия перечисляла пышное меню ужина у нее дома блюдо за блюдом, и Селина даже несколько раз вздохнула, борясь с искушением.