Два дня, выходных дня на ферме, Мэтти провела не праздно. Она делала все, что ей вздумается, а это значит, что она помогала снимать фрукты и овощи, доила коров, запрягала лошадей, гоняла их на пастбище и водопой, сидя верхом без седла на одной из них. Она бродила целыми часами по лесу и окрестностям, возвращаясь с запутанными в волосах пурпурными листьями клена; спала, как мертвая, от десяти до шести; уплетала с упоением фрукты, овощи, молоко, яйца, пироги и сосиски.
– А ведь я когда-то ненавидела всю эту работу на ферме, – заметила она, смеясь немного сконфуженно. – Вероятно оттого, что сама должна была ее делать. А вот теперь я с наслаждением все делаю, потому что это естественная для меня работа, не правда ли? Если бы вы знали, как мне хорошо здесь, миссис де Ионг! Это лучшие дни в моей жизни!
– Если хотите, чтобы я этому поверила, – отвечала Селина, – то приезжайте еще.
Но Мэтти Швенгауэр не приезжала больше на ферму. На следующей неделе как-то утром к Дирку подошел один из студентов. Он пользовался большим авторитетом в их классе и был членом кружка, к которому принадлежал и Дирк. Очень видным членом.
– Слушай-ка, де Ионг, мне надо тебе сказать кое-что. Либо ты порвешь с этой девицей – Свингур или как ее там, – либо тебе придется расстаться с нашим кружком.
– Что ты этим хочешь сказать? Порвать? А чем она вам досадила?
– Ты еще спрашиваешь? Разве она не из вольнослушателей? И знаешь, что о ней рассказывают? Она, чтобы сэкономить мыло, купается в своем единственном платье и белых чулках, вместо того чтобы их стирать. Это же какая-то нищенка!
Дирк живо вообразил, как эта большая, полная девица в своем тесном вязаном платье и белых чулках сидит в наполовину наполненной водой ванне и усердно скребет и моет платье и чулки, а вместе с тем и себя самое. Комичная, безобразная картина!
– Так вот, пойми! – продолжал его товарищ. – Не можем мы допустить, чтобы членом нашего кружка был человек, который якшается с этой особой. Ты должен прекратить знакомство с ней, слышишь ли? Окончательно. Товарищи этого не потерпят.
Дирк мысленно принял благородную позу и произнес: «Не потерпят! Гм! Она стоит большего, чем вся ваша компания, вместе взятая. И можете отправляться к черту!»
Но вместо этого он сказал нерешительно:
– О? Ладно. Что ж?
Дирк пересел подальше от Мэтти, избегал встречаться с ней взглядом, ускользал из класса, как только кончалась лекция. Раз она направилась к нему по лужайке и, видимо, намеревалась остановиться и поболтать с ним. Он ускорил шаги, свернул в сторону и, прикоснувшись к шляпе, не глядя на нее, прошел дальше. Лишь уголком глаза он видел, Как она осталась стоять на месте в изумлении.
Дирк стал популярен в кружке, товарищам понравилось его послушание.
Селина раз-другой спросила, отчего он не привозит с собой эту славную Мэтти. Дирк помялся кашлянул, отвел глаза. Наконец:
– Не жди, я не привезу ее. Давно ее не видел. Она, верно, занята в другом кружке или что-нибудь в этом роде.
Он пытался не размышлять об этом, потому что в глубине души ему было стыдно. Страшно стыдно.
Прошел месяц, и Селина снова сказала:
– Я хочу, чтобы ты пригласил Мэтти к обеду в День Благодарения. Если только она не уедет домой, в чем я сомневаюсь. К обеду будут маринованный перец, и пирожки из тыквы, и еще многое, что она любит.
– Мэтти?
Он успел забыть ее имя.
– Ну разумеется. Разве я не так сказала? Мэтти Швенгауэр?
– Да-да, верно. Но я… я давно ее не встречал…
– О, Дирк, надеюсь, ты не поссорился с такой милой девушкой?
Он решил сказать ей наконец, в чем дело.
– Слушай, мама. В университете множество разных компаний и кружков, понимаешь. А Мэтти не принадлежит ни к одному. Она… она и славная и веселая. Но быть ее приятелем – значит оказаться тоже вне приличного общества… Между прочим, она не девушка, как ты ее называешь. Она – женщина средних лет.
– Быть вне общества! – Тон Селины был холоден и резок. Дирк не поднимал глаз. – Слушай, Дирк де Ионг, Мэтти Швенгауэр тебе надо было изучать не менее серьезно и основательно, чем твои науки в университете. Это – то, за чем я тебя послала в университет. Беседовать с ней – это учиться многому очень ценному. Я понимаю, что для тебя естественно предпочитать хорошеньких барышень твоего возраста. Ухаживай за ними, сколько твоей душе угодно. Но Мэтти – это жизнь, в которую ты должен вдуматься. Помнишь ли ты ее рассказ о том, как она служила судомойкой в ресторане на Двенадцатой улице?
Да, Дирк помнил. Селина написала Мэтти, приглашая ее приехать на ферму в День Благодарения, но Мэтти очень тепло и с благодарностью отклонила это приглашение. «Я буду всегда с нежностью вспоминать о Вас», – написала она в своем письме к Селине.
Глава четырнадцатая
Заканчивался первый год учебы в университете, но не было и в помине задушевных, поучительных воодушевляющих ученика бесед перед камином в студии, уставленной книгами, с профессорами, чья ученость являла собой смесь классицизма с модернизмом, словом, того, о чем Селина читала в английских романах и о чем мечтала для сына. Мидвестские профессора читали свои курсы в аудиториях университета совершенно так же, как они читали их последние десять или двадцать лет и как будут читать до смерти.
Те из профессоров и преподавателей, что помоложе, разрешали себе носить светлые костюмы и яркие галстуки, в аудиториях стремились не походить на педантов и даже иной раз переусердствовали в этом. Они изображали простоту и доступность, любили отпустить вульгарную шутку или употребить простонародное выражение, чтобы вызвать смех у юношей и восхищенный взвизг у девушек. Дирку же как-то больше импонировали как раз те профессора, которые слыли педантами.
На двух отделениях, где Дирк слушал лекции некоторые предметы читали женщины-профессора. То были большей частью уже немолодые, высохшие особы в неопределенного фасона темных платьях, с безжизненными волосами, костлявыми руками. Только глаза их дышали жизнью и молодостью. Эти увядшие существа переходили из аудитории в аудиторию, с лекции на лекцию. Ряды свежих юных лиц мелькали и сменялись одни другими, как линии на грифельной доске, начерченные и стертые, уступающие место новым линиям. Из двух преподаватель ниц на отделении, где учился Дирк, одна – старшая – временами вдруг словно оживала, загоралась: это походило на вспышку последнего пламени в золе погасшего камина. Она бывала остроумна, шутила немного едко даже мертвящая атмосфера университета за тридцать лет преподавания не убила в ней живого духа. У нее была натура борца, ум живой и тонкий; все это, конечно, значительно обуздывалось целой сетью условностей, которые имели большую власть над этой женщиной с душой старой девы и синего чулка.
Мисс Юфимия Голлингсвуд – так звали преподавательницу – имела привычку во время лекции делать неожиданные ударения на каждом третьем или пятом слове. Дирк раздражался и томился во время ее лекций, ловя себя на том, что он, не вникая в смысл того, что слышит, напряженно ожидает следующего ударения. Он ерзал на своем месте, сжимал и разжимал руки, отвлекался, глядя, как передвигалась на ярко освещенном солнцем кусочке пола тень от ветки дуба, росшего за окном.
Ранней весной Дирк и Селина любили проводить часы за болтовней у камина, собственного их камина на ферме в Верхней Прерии. Его устроила Селина года два назад и любила зажигать его зимними вечерами, а частенько и весной, пока ночи были холодны. Когда Дирк был в городе, усталая от дневного труда, она частенько отдыхала здесь одна поздней ночью, когда все в доме давно уже спали. Старый Пом вытягивался у ее ног, наслаждаясь этим комфортом, который и не снился ему в дни его юности. Жители Верхней Прерии, возвращаясь с поздно затянувшегося собрания или проезжая до рассвета на базар, видели пляшущие на стене розовые отблески огня и качали головами.
– Отличная печка в доме, а понадобился еще огонь за решеткой! Всегда она что-нибудь выдумает особенное. А тоскливо ей, должно быть, одной-то у огня со своим псом.