– Я думаю, двое детей могли бы насытить материнские чувства.
– О, я не могу приходить в экстаз от двух розовых комочков мяса. Я их люблю и все такое, но все, что им нужно, это – сон, и купание, и бутылки с молоком через определенные промежутки времени. Не могу я чувствовать себя удовлетворенной и гордой оттого, что имеются на свете эти два славных розовых зверька.
– Так что же я должен делать, по-твоему, Паула?
Она снова оживилась.
– Все это так смешно. Все эти люди, у которых доход в тридцать, сорок, шестьдесят, сто тысяч в год, они ничего не стоят сами по себе. Да, правду сказать, немного стоят и те, что имеют только пять тысяч в год. Доктор, который посылал Теодору счет на четыре тысячи долларов каждый раз, когда рождался у меня ребенок, сделал не больше, уверяю тебя, чем сделал бы любой деревенский врач. Но он знал, что ему можно потребовать столько денег, потому что у него есть имя. Да что далеко ходить – возьми Фила Эмери! Он бы не сумел продать и ярда розовой ленточки какой-нибудь гимназистке, если бы его поставили за прилавок в его магазине. Посмотри на Теодора! Он только сидит, хлопает глазами и молчит. Но, когда надо, он протягивает свой жирный белый кулак и бормочет: «Десять миллионов или пятнадцать миллионов», и этого достаточно.
Дирк захохотал, чтобы скрыть, что он заражается понемногу возбуждением Паулы.
– Все-таки не так это просто, как тебе кажется, я думаю. Надо смотреть глубже.
– Ничего не увидишь больше, уверяю тебя! Говорю тебе, я хорошо знаю всю эту компанию. Разве я не выросла в этой среде? Денежные мешки, экспортеры свинины и торговцы пшеницей и мануфактурой и керосином. Из всей этой толпы я уважала только одного деда. Он остался тем, чем был. Они не смогли изменить его. Ог умел заниматься тем, что было своевременно в каждую эпоху его жизни. Посмотри на него теперь! Что ж, и это надо уметь: оценивать момент. Не так ли? – Паула остановилась. – Если ты этого не умеешь, я тебя научу. Теперь настало время действовать. Я втянула деда, и папу, и Теодора в это дело. И тебя втяну. Ты можешь продолжать быть архитектором, если хочешь. Это хорошая профессия. Но ведь она одна ничего не даст тебе, если ты не гений. Действуй, Дирк, – и в пять лет…
– Что же?
Они оба стояли, глядя в упор друг на друга. Она – вся напряженная, стремительная. Он – с виду хладнокровный, но сдерживающий волнение.
– Попытайся – и тогда увидишь что. Согласен? Ты послушаешься меня, Дирк?
– Не знаю, Паула. Я думаю, мать не особенно поощрит это.
– Ах, что она понимает! О, я ничего не говорю, она – славная, удивительная женщина. Я ее люблю. Но для нее успех – это еще один акр спаржи или капусты или новая плита на кухне. Разве она знает, что такое карьера?
У Дирка было ощущение, что ее воля подчиняет его себе. Словно ее горячие руки ухватились за него и держат крепко, хотя оба они и стоят далеко друг от друга и меряют друг друга чуть ли не враждебными взглядами.
Раздеваясь в этот вечер в своей розовой комнате, он размышлял: «Какая тут игра с ее стороны? Что у нее на уме? Берегись, Дирк, старина!»
Войдя к себе наверх, он первым делом подошел к большому зеркалу и долго смотрел на себя, внимательно, испытующе, и не подозревая, что Паула в своей спальне занята тем же самым. Он провел рукой по гладко выбритому подбородку, поглядел, как сидит на нем вечерний костюм. Как бы ему хотелось, чтоб он был от Питера Пиля, лондонского портного на Мичиганском бульваре. Но Пиль был чертовски дорогой портной! Может быть, в будущем…
Дирк проснулся в восемь ужасно голодный. Вспомнил, что Паула накануне обещала прислать ему ранний завтрак прямо в комнату. Он блаженно потянулся, вскочил, отправился принимать ванну. Когда он вернулся в халате и туфлях, поднос с завтраком стоял уже на маленьком столике. Целая серия покрытых крышками маленьких блюд и прелестный кофейный сервиз на одну персону. Утренняя газета тут же. Записочка от Паулы: «Не желаешь ли совершить прогулку около половины десятого? Дойди до конюшен. Я хотела бы показать тебе мою новую лошадь».
Между домом и конюшнями было такое расстояние, что добраться туда, пожалуй, уже было маленькой прогулкой. Паула в костюме для верховой езды ожидала его. Она выглядела такой молодой и в маленькой круглой шляпе с отогнутыми полями, кожаных брюках и жакете из темного сукна напоминала мальчика.
Она поздоровалась.
– Я уже два часа на воздухе. Моя обычная прогулка верхом.
– Терпеть не могу людей, которые по утрам непременно встречают тебя заявлением, что они уже два часа как встали.
– Раз он сегодня так «любезно» настроен, мы не покажем ему лошадей, не так ли, Пат?
Но Пат, главный конюх, был за то, чтобы показать. Он вывел новую верховую кобылу с видом матери, хвастающей своим последним отпрыском.
– Взгляните на ее спину и круп, – сказал Пат. – Вот по этой линии распознается хорошая лошадь. Смотрите же. Ведь это картинка!
Паула, уже на лошади, глядела сверху на Дирка.
– Ты ведь ездишь верхом, не правда ли?
– Скакал когда-то на клячах, без седла, у нас на ферме.
– Ты научишься. Мы обучим его? Да, Пат?
Пат смерил глазами стройную, гибкую фигуру Дирка.
– Это будет нетрудно.
– Вот тогда у меня будет спутник для прогулок. Теодор совсем не ездит верхом. Он вообще не любит спорт. Сидит себе в своем большом автомобиле.
Они вошли в каретный сарай, просторное, светлое и чистое помещение с развешанной повсюду блестящей упряжью, возжами, сбруей, бичами. Некоторые были разложены в ящиках под стеклом. Были здесь и ленты для упряжи – красные, желтые, синие, – и призы, полученные лошадьми на выставках.
Дирк никогда не видел ничего подобного. У него появилось какое-то чувство обреченности при виде всей этой роскоши, Здесь совсем не было автомобилей. А он уже и забывать начал, что люди ездят не только в машинах. На бульварах Чикаго экипаж с лошадью вызвал бы насмешки. При виде блестящей кареты, запряженной двумя великолепными каштановыми, Мичиган-авеню была бы так же озадачена, как если бы проехала римская колесница, которую везли бы зебры. А здесь, в сарае, был и щегольской кремовый шарабан, и двухколесные кабриолеты, высокие, изящные. Две колясочки для пони. Стоя здесь, можно было подумать, что и не был никогда изобретен автомобиль. И над всем царила, сверкая своим кузовом, большая старомодная карета. Дирк, увидев ее, вдруг от души рассмеялся: таким архаизмом показалось ему это отжившее великолепие. С внезапной мальчишеской порывистостью он перескочил три ступеньки кареты и уселся на прекрасно сохранившихся подушках. Он был так хорош в эту минуту, что можно было заглядеться.
– Не хочешь ли прокатиться в ней? – спросила Паула. – Сегодня днем? Сумеешь управлять? Четверка лошадей, не забудь!
Она засмеялась, не отрывая от него глаз, подняв к нему, все еще сидевшему внутри кареты, свое смуглое личико.
Дирк взглянул вниз, в ее лицо.
– Нет.
Он выбрался из кареты.
– Я полагаю, что в то время, как они здесь катались в этой карете, мой отец трясся в телеге с грузом овощей по дороге на базар в Чикаго.
Что-то его разозлило. Паула это заметила. Не подождет ли он, пока она переоденется для прогулки пешком? Или он предпочитает поездку в автомобиле? Они вместе пошли к дому. Он бы хотел, чтобы она меньше интересовалась его желаниями и настроениями. Эта несколько тревожащая предупредительность его раздражала, вызывала смуту в душе.
Она положила руку ему на плечо.
– Дирк, ты сердишься на меня за то, что я говорила вчера вечером?
– Нет.
– О чем ты думал, когда пришел к себе после нашего разговора? Скажи мне?
– Я говорил себе: «Ей надоел ее муж, и она пытается снова наладить отношения со мной. Мне надо быть осторожным».
Паула с восхищением засмеялась.
– Вот это мило и откровенно… Ну, а что еще?
– Еще я думал, что мой сюртук сидит не особенно хорошо, и я бы желал иметь возможность заказать следующий мой костюм у Пиля.
– Так оно и будет, – отвечала Паула.
Глава шестнадцатая
Дело приняло такой оборот, что в следующие полтора года Дирк был избавлен от заботы о том, чтоб его фрак сидел хорошо. Его костюм в этот период, как и костюм миллионов молодых мужчин, состоял из оливкового цвета френча и брюк военного покроя. Он носил его с непринужденным изяществом, со спокойной уверенностью человека, знающего, что плечи у него широкие, стан тонкий, ноги стройные.