– Капуста, поля капусты, правильно вы сказали они вправду красивы, – пробормотал он страшно серьезно. Раньше, чем Селина успела вымолвить слово, он выбежал из комнаты и застучал по лестнице башмаками.
Селина стояла несколько минут неподвижно, глядя мечтательно прищуренными глазами на дверь, в которую убежал Ральф. У нее потеплело на душе, и это ощущение не оставляло ее, пока она совершала свой ночной туалет умывалась из ковша, в котором было слишком мало воды для нее, заплетала пышные темные волосы, переодевалась в ночную сорочку с длинными рукавами и высоким воротом. Последнее, на что она взглянула, когда тушила лампу, был синий «барабан», стоявший в углу, как терпеливый евнух на страже. Ей даже удалось улыбнуться потому что тяжелое настроение незаметно рассеялось. Но позднее, в темноте, когда она лежала в огромной кровати оно вернулось. Кому не знакомо это чувство одиночества и жути, охватывающее вас ночью в чужом доме, среди спящих чужих людей? Селина съежилась в комочек, натянув конец одеяла на голову и замерла в нервном напряжении, ловя каждый шорох. Резким ноябрьским холодом тянуло от окна – с полой, удобренных «сухой кровью». Она дрожала и морщилась, вспоминая все вновь. Снизу поначалу доносились голоса – резкие, непривычные для ее слуха. Потом голоса замолкли, во дворе залаяла собака, ей ответила другая, засвистел где-то далеко поезд. Вот стучат копытами лошади в конюшне. Ветер за окном качает ветви деревьев.
Ее золотые часы очень тонкой и изящной работы – подарок отца в день ее восемнадцатилетия – дружески тикали под подушкой. Она вытащила их оттуда и держала в руке у щеки, чтобы было уютнее.
Селина знала, что не уснет этой ночью. Она была в этом уверена. И все-таки уснула.
Глава четвертая
Когда Селина проснулась, в окно глядело ясное, холодное ноябрьское утро. Слышались голоса детей, ржание лошади из кухни – шипение мяса на сковороде и запах жареного. Внизу во дворе – клохтанье и писк. Был шестой час. Начался первый день новой жизни. Сегодня ей предстояло приступить к занятиям в школе. Через два часа она станет мишенью, на которую будут устремлены глаза целой толпы краснощеких Герти, Жозин, Ральфов.
В спальне было невероятно холодно. Понадобилось героическое усилие для того чтобы вылезти из-под одеяла и надеть буквально ледяное белье и платье.
Миновал ноябрь. Каждое новое утро походило на предыдущее. В шесть часов.
– Мисс Пик. Вставать пора, мисс Пик.
– Встаю, – откликалась Селина бодрым, как ей казалось голосом, хотя зубы у нее случали от холода.
– Вы бы лучше шли сюда и одевались у печки здесь тепло.
В первое утро услыхав это приглашение Селина не знала, смеяться ли ей или негодовать.
– Спасибо, но мне, право, не холодно. Я уже почти одета. Сейчас спущусь вниз.
Марта Пуль, видимо, уловила в голосе учительницы нотки, выдававшие, что она шокирована.
– Пуль и Якоб давно уже на работе. Здесь, за печкой, вы могли бы отлично одеваться.
Селина дрожала от холода, и искушение было велико. Но она сжала губы так крепко, что суровая линия рта выступила еще яснее, и сказала себе упрямо: «Я не пойду вниз одеваться за печкой в кухне, как… как мужики в этих ужасных рассказах из русской жизни».
«Марта так добра и приветлива. Но я не хочу превратиться Бог знает в кого… О, этот корсет словно из льда. Как мне его надеть?»
Герти и Жозина не отличались такой стыдливостью. Каждое утро они хватали свою одежду в охапку и мчались на кухню греться, хотя в их спальне, расположенной рядом с гостиной, было далеко не так холодно, как наверху у Селины. Мало того, девочки Пуль спали в том же самом шерстяном нижнем белье, что носили и днем, так что им оставалось по утрам только накинуть вязаные юбочки, надеть такие же чулки и какие-то таинственного назначения замусоленные помочи.
Одеваться у печки в кухне было обычаем, распространенным во всем Ай-Прери.
В середине декабря, когда Селина осторожно высовывала свой нос из-под одеяла в полнейшей темноте раннего зимнего утра, этот тоненький, прежде белый, как алебастр, носик всегда оказывался красным, как кармин, от жестокой стужи, царившей в доме. Медленно и осторожно высовывалась из-под одеяла голова, потом постепенно и все туловище. Часто вода в ведре оказывалась замерзшей. Одежда такая настывшая, что страшно было дотронуться. Пальцы, завязывавшие тесемки, немели и болели от холода.
«Но я не хочу одеваться в кухне», – крепилась Селина, негодуя на этот бесполезный глупый «барабан», совсем не обогревавший комнату. (Она даже язык ему показала при этом. Не забывайте, ей не было еще девятнадцати!) Не будем скрывать, что Селина принесла с собой как-то из класса кусок мела и нарисовала на блестящей поверхности «барабана» какую-то дьявольскую рожу; каждый раз, взглядывая на нее, она испытывала большое удовлетворение.
Спустя много лет, возвращаясь мыслью к этому периоду своей жизни, Селина замечала, что в ее воспоминаниях с какой-то просто абсурдной рельефностью выступают печки. Это было не случайно. Печь изменила все течение ее жизни.
Прежде всего, печка в школе, которая была bete noir[2]. Селины. Школьное здание в Ай-Прери находилось на расстоянии мили или немного больше от фермы Пулей. Селина познакомилась с дорогой к школе во всех ее видах: пробиралась по ней, когда она была обледенелой, занесенной сугробами, и когда она утопала в грязи. Занятия начинались в половине девятого. Вставать приходилось в шесть, наскоро одеваться, завтракать хлебом и сыром, иногда ветчиной и ржаным кофе без сахара и молока. Потом пальто, галоши, капор. Потом – дорога в школу Ветер в прерии щиплет лицо, высекает слезы, мешает идти, снег засыпает глаза. Но Селине ведь было всего девятнадцать. Иной раз бывало даже весело бежать в солнце или дождь, ветер или снег, думая о печке которая ждет в конце пути. Вот и школа, окоченелыми пальцами она отпирает – и навстречу знакомый запах класса: пахнет дымом от печки, керосином, пылью, мышами, немытыми телами, сырым деревом. Селина входит, поспешно раздеваясь на ходу, в маленькую переднюю. Там ящик со щетками, банка с керосином. В ящике – сухая ржаная солома. Она идет на растопку. Селина спешно обмакивает пучок в керосин и сует в ржавую железную пасть печи. Зажжено. Теперь щепки, потом дрова. Печь начинает дымить. Но вот дрова трещат и загораются. К тому времени, как собираются ученики, все убрано, комната согрета и имеет жилой вид.
Разумеется, те, кто сидят ближе к печи, рискуют испечься, а те, кто подальше, у окна, – мерзнут. Когда становится жарко, жесткое, почти колючее, вязаное нижнее белье и платье из грубой шерсти начинает раздражать кожу, и вся эта толпа детей начинает корчиться, ерзать на местах, почесывать то спину, то бок, то ноги. Селине иной раз казалось, что можно сойти с ума от этих звуков и движений. Отправляясь в Ай-Прери, она рисовала себе, как кротко, но с достоинством, будет наставлять голландских детишек, похожих па херувимов. Трудно сохранять достоинство и кротость, когда страдаешь из-за отмороженных рук и ног. Селина же страдала от этого больше, чем все ее ученики. Она сидела за сосновым столом или двигалась по классу в легкой шали на плечах, которая мало защищала от холода, с потрескавшимися и распухшими в суставах руками. Бледное личико казалось еще бледнее из-за черной шали.
Самому старшему в классе было тринадцать лет, самому младшему – четыре с половиной. И всю эту ораву Селина просвещала от половины девятого до четырех, вся она чихала, кашляла, вертелась во все стороны, шумела или дремала, в зависимости от температуры в классе, яростно почесывая пяткой носок и носком пятку, потому что пальцы ног были отморожены и болели.
– Эджи Вандер-Сид, разбери такую фразу: «Земля сырая, потому что шел дождь».
Мисс Вандер-Сид, одиннадцати лет, поднимается со своей скамьи и, встряхивая косичкой: «Земля – подлежащее, сырая – сказуемое, потому что…». Мисс Вандер-Сид в затруднении.
Селина слушает с профессиональным выражением лица учительницы: ободряющим и вместе строгим.
– Джейн Снип, ты разбери следующее предложение: «Цветок увянет, если его сорвут».