Мы обращаемся с просьбой к вышестоящим организациям: ни под каким видом не давайте ему ни того ни другого! Иначе мы ни под каким видом не сможем покинуть территорию: не можем же мы летать под видом птиц или подрывать норы под видом кротов!
Так как недавно под видом борьбы с несунами нас задержали на проходной, а под видом расширения гласности наши фамилии поместили в сатирическом листке, подписаться под этим письмом мы также не можем ни под каким видом.
«Чего молчишь?— спрашивает он меня.— Открой рот. Шире. Шире гласность! Завтра выступишь на моем самоотчете, и чтоб не меньше тридцати процентов критики. Невзирая на меня. Договорились?»
Я молчу. Я ничего не понимаю. Ведь это он — тот же самый. Который еще полгода назад — любому и каждому, на середине фразы: «Заткнись! Не твоя забота. На чью мельницу льешь? Делай выводы. Или мне их сделать?»
Вот такой был полгода назад. А сейчас говорит: «Не менее тридцати процентов. Проверю по секундомеру».
Я собрал волю в кулак. Кулак у меня маленький, а воля еще меньше — вся уместилась...
«А если не выступлю?»
«А тогда делай выводы. Или мне их сделать?»
О! Так бы сразу и говорил. Это мне понятно.
«Слушаюсь!— отвечаю.— Только... Может, процентов двадцать хватит?»
«Нет! Не менее тридцати. Указание. Э... то есть рекомендация».
«Вас понял».
Назавтра я выступил. Но немного увлекся. Уже набралось тридцать, а я не почувствовал. Но у него чутье на проценты — исключительное. Как только у меня пошел тридцать первый, он насторожился. На тридцать втором забарабанил пальцами по столу. А на тридцать третьем хлопнул ладонью и гаркнул: «Спасибо! Справедливая критика! Учту!»
Тут я спохватился, что переборщил, и с ходу перешел к положительным чертам. перепугу опять увлекся. Столько положительного набрал, что все вместе превысило сто процентов. Пошло перевыполнение. Но он опять отреагировал. Оперативно. «Хватит!— сказал.— Не надо перехваливать. Даже если заслуживает. Как в моем случае. Главное — надо перестраиваться. Даже мне».
После собрания окружили меня коллеги. Смотрят.
«Ладно вам,— говорю.— Нашли героя. При чем тут я? Времена!»
«Чего?»
«Процентов критики».
«Тридцать».
«А на скольких сторговались?»
«На них же. Я двадцать предлагал, но он сказал, чтоб не меньше тридцати».
Ох, они долго смеялись. Оказывается, он до меня многим предлагал, но никто меньше чем на семьдесят не соглашался. А я-то...
А с другой стороны: они-то в результате вообще промолчали. Я же хоть тридцать процентов, но выдал! А мало ли, как впереди повернется? Ох, он мне тогда припомнит...
Один стрелочник поленился сделать, что полагалось, в результате товарный поезд пошел не тем путем и разбил стоявшие в тупике вагоны.
«Прошли времена, когда в любом безобразии находили виноватого стрелочника!» — сказала комиссия и потребовала наказать начальников станции, отделения, дороги, а хорошо бы и министра.
Один дворник встретил знакомого и просидел с ним на своей ведомственной жилплощади за бутылкой бургундского недельку-другую. За это время его участок превратился в каток, и ряд жителей сломали руки и ноги.
«Прошли времена, когда мы боялись критиковать кого-нибудь выше дворника!» — сказал журналист. И в газете появился фельетон, в котором предлагалось снять с работы начальника ЖЭУ, председателя райисполкома, а хорошо бы и какого-нибудь министра.
Жильцы одного дома всюду жаловались на группу подростков, сидящих по ночам во дворе, с магнитофонами, включенными на полную мощность. Но прошли времена, когда в каждом подростке, нацепившем на шею магнитофон, а на штаны колокольчик, видели нахала, а то и дурака! Молодых меломанов пригласили на телевидение, где в задушевной беседе, транслировавшейся на всю страну, выяснилось: виноваты семья, школа, комсомол, фирма «Мелодия», само телевидение и особенно — наши композиторы, которые никак не могут сочинить такой «бодл-бадл», чтобы он достойно заменил зарубежный «дабл-дабадайл».
Один писатель замахнулся на рассказ, но едва наскреб мыслей на скромную заметку. Которую вы сейчас читаете. Кто виноват, что вместо полноценного рассказа у меня вышло ни то ни се? Уж не сам ли я, по-вашему? Дудки! Прошли времена, когда можно было безнаказанно ругать рядового автора. Виновата местная писательская организация, а также секретариат Союза писателей в Москве, а также — куда смотрели наши крупнейшие Айтматов, Астафьев и др.? А где был министр? Нет у писателей министра? Жаль...
Володя — студент журфака, второкурсник, у него еще юношеская, чуть ли не подростковая фигура, зыбкие усики, не торопящиеся загустеть, но он уже муж и отец, и он счастлив. Женился на сокурснице прошлой весной, а отцом стал совсем недавно, в зимнюю сессию. Сейчас снова май, он на исходе, по городу зацветает сирень, днем накатывает жара, вот-вот и лето. В Володином возрасте в такие деньки бродить бы с девушкой, до рассвета, до золотой полосы на востоке, до крепкой прохлады, когда воздух так зябок, а руки, губы так горячи... Но он уж набродился, у него есть жена, милая, родная, с тонкими теплыми руками, глядя на которые, он каждый раз ощущает потребность защитить их, бог знает, от чего и от кого. Мало того, у него есть сын — странное попискивающее существо с могучим хватательным инстинктом. Если протянуть палец, то его крошечные — даже не верится, что настоящие!— пальчики вцепятся с непредвидимой силой. Есть сын, есть жена, и Володя живет в огромном городе и учится в университете, на журналиста, о чем мечтал с детства, протекшего в райцентре; и он уже трижды напечатался в городской газете: две информации и одна сатирическая заметка. Он очень счастлив!
Но есть нечто, слегка омрачающее это счастье, вроде единственного облачка в бескрайнем майском небе. Молодые живут у родителей жены. Тесть и теща — скромные и радушные люди, замечательные дедушка и бабушка, хотя еще немного конфузятся этого своего нового состояния, так как в их представлении они еще и сами почти молоды, им едва за сорок. Правда, Володе они, как и его собственные родители, кажутся людьми другого времени, потому что хоть и смутно, но помнят послевоенные годы, помнят житье в бараках, рукомойник с гвоздем, какие-то керогазы и примусы и валенки с галошами, помнят никогда не виданный Володей патефон, вспоминают неведомых ему певцов и певиц, какую-то Изабеллу Юрьеву, какого-то Козина, помнят какие-то оладьи из картофельных очисток и какие-то венские то ли плюшки, то ли булочки необычайной вкусноты.
Володя уважает тестя и тещу — достойных, как он считает, представителей рабочего класса. Но облачко есть. Во-первых, он очень хотел бы самостоятельно содержать свою собственную семью. Но не получается. Стипендия плюс из дому, после того как женился, присылают по сорок в месяц, но больше не могут, плюс двадцать пять — тридцать от случайных приработков. Осенью, Володя уже решил, приищет работу. Может быть, даже перейдет на заочное. Но пока что молодую семью кормят тесть, токарь высокой квалификации, и теща, сборщица радиоаппаратуры. Тесть получает — «выпиливает», как он говорит,— больше трехсот, теща — под двести. Нет, не попрекают, но иной раз вырывается само собой. Тесть подарил Володе куртку. Володя обижать отказом не стал, но твердо потребовал больше ему ничего не покупать. «Одеваться буду на свои». «Какие они — твои...» — вздохнула теща, и вздох этот отправился в то самое облачко, чуть его подсгустив.
Самое же темное место в облачке, посылающее довольно уже мрачноватую тень, сгустилось оттого, что тесть и теща привержены самому, как полагает Володя, позорному явлению наших дней, главной нашей общественной язве — «вещизму». В доме два ковра, оба не на полу, где в них имелся бы все-таки смысл,— нет, пол застлан пестрыми домоткаными дорожками, а висят на стенах. Есть хрусталь, никогда не пользуются. У дочери, Володиной жены, есть джинсы и даже дубленка. У Володи джинсов нет, и ему не надо. Он и в группе, разглядывая однокашников, ребят и девчат, наряженных в «фирму», вслух выражает недоумение. Он считает, будущим журналистам это не к лицу. В ответ над ним подтрунивают, называют «человеком двадцатых годов». А один ехидный оппонент как-то сказал: «Программу «Время» смотришь? А «Международную панораму»? Так ты приглядись, как зарубежные собкоры нашего телевидения одеты. Какие куртки. Рубашечки. А очки?» — «Так они же там годами живут,— нашелся Володя.— Что там продают, в то и одеваются. А ты живешь в рабочем городе. И «фирму» эту покупаешь не в магазинах, а сам знаешь у кого. У того, кого потом в своих же статьях разоблачать будешь. Как же ты это уравновесишь?» — «А я сначала себя разоблачу,— сострил оппонент.— Перед тем как за статью сесть, сниму «фирму», надену робу». Беспокоят, очень беспокоят Володю такие однокашники, но беспокоят и тесть с тещей, достойные, казалось бы, представители.