— Вот именно,— перебил меня Шуршалкин.— Вот именно за это.
И он привычно зашагал к президиуму.
«Н-скому атомному ядру
от электрона внутренней орбиты
Заявление
Вращаясь на внутренней орбите, я накопил немало энергии и опыта. В связи с этим прошу перевести меня на внешнюю орбиту, электрон которой явно не справляется со своими обязанностями. Клянусь отдать все свои силы для процветания нашего атома и Вашего лично».
«Бывшему электрону внешней орбиты
от ее теперешнего обитателя.
Привет, дорогой!
Извини, что вытеснил тебя с насиженного местечка. Такова жизнь! Хочу признаться (только это между нами): я не собираюсь долго задерживаться и здесь.
Мечтаю перебраться в М-ский атом. Там, говорят, совсем другая жизнь. Не сердись!
Искренне твой»
«М-скому атомному ядру
от электрона внешней орбиты Н-ского атома
Заявление
Находясь на внешней орбите Н-ского атома, давно и с восхищением наблюдаю за Вашей деятельностью. Работать под Вашим руководством мечтаю с детства. Согласен трудиться на любой орбите, ради процветания М-ского атома и Вашего лично».
«Электрону внутренней орбиты
Н-ского атома.
Привет, дорогой! Пишу тебе из М-ского атома. Да, скажу тебе, здесь совсем другая жизнь. Не могу без смеха вспоминать нашу провинциальную систему: ты да я да наше старенькое ядрышко. Ох, и скука была! Раз в год залетит какой-нибудь несчастный нейтрино — и уже шуму на весь атом. А здесь и мю-мезона проглотят и не заметят. Тебя, конечно, интересует, как я устроился. Сначала плохо, на очень близкой орбите. Вертишься на глазах у начальства, а главное — мало энергии, особенно не разгонишься. Но дождался и я своего часа: по приказу свыше произошла коренная перестройка. Все запрыгали, как зайчики. В общей суматохе я успел выскочить на внешнюю орбиту. Хвастать не буду, но ты даже представить не можешь, какие у меня теперь бывают контакты.
В общем, хватит тебе там прозябать, перебирайся сюда, помогу по старой дружбе. Но поторопись, потому что я (но строго между нами!) не собираюсь долго оставаться. От залетающих из пустоты частиц я узнал, что есть такие атомы, в сравнении с которыми мой М-ский — деревня. Как наслушаешься про ту жизнь — хоть сейчас рви с орбиты. Но меня предупредили, что без приличного запаса энергии там делать нечего. Вот подкоплю и... В общем, торопись!»
«Н-скому атомному ядру от М-ского
Настоящим извещаем Вас о кончине бывшего Вашего сотрудника, впоследствии работавшего у нас на внешней орбите. По его просьбе ему был разрешен временный выход в пустоту с целью туризма и отдыха. К сожалению, он захватил с собой гораздо больше энергии, чем это разрешается при подобных выходах. Избыточная энергия вывела его на произвольную траекторию и ввергла в опасные столкновения... На днях трагическая аннигиляция вырвала его из наших рядов. Образовавшийся фотон, выполняя волю покойного, направляем Вам для церемониального поглощения. Искренне Ваше М-ское атомное ядро».
Я у нас в конторе — редактор стенной газеты. Вызвал меня однажды директор и говорит:
— Нам переслали письмо, и в нем утверждается, что наш директор — то есть я — окружил себя угодниками и подхалимами, действует по принципу «куда хочу, туда и ворочу», а никто и пикнуть не смеет. Велено, если факты подтвердятся, ударить по директору — то есть по мне — фельетоном в стенгазете. Но, конечно, если подтвердятся. Причем сам понимаешь: там, откуда письмо переслали, два раза не просят. Поэтому вот тебе это письмо — действуй, проверяй.
Взял я письмо и говорю:
— Товарищ директор, есть сведения, что вы окружили себя угодниками и подхалимами.
Он говорит:
— Сейчас выясним.
Нажал кнопку:
— Всем немедленно ко мне!
Вскоре весь состав нашей конторы, что называется, высунув языки, сбежался в директорский кабинет. Кабинет, кстати, великолепный, по площади такой же, как все остальные наши комнаты, вместе взятые.
— Ну-ка, окружите меня,— предлагает директор.— Плотнее, плотнее окружите. А теперь отвечайте товарищу редактору стенгазеты: есть среди вас угодники и подхалимы?
— Никак нет!— гаркнули собравшиеся в сто глоток, да так дружно, как будто каждый день репетируют.
— Еще есть вопросы?— обратился директор ко мне.
— Никак нет!
— Что ж, кроме вас, все свободны.
Дождался я, когда все вышли, и говорю:
— Товарищ директор, просто поражаюсь вашему чутью: как вы догадались, что факты не подтвердятся? Докладываю: письмо проверено, факты не подтвердились. Никаких угодников и подхалимов вокруг вас нет, причем это не чье-то единоличное мнение, а единодушный ответ всего коллектива. Передайте, пожалуйста, туда, откуда письмо прислали, что ударять фельетоном по директору — то есть по вам — не будем.
Директор тут же позвонил по телефону:
— Андрей Петрович? Ваше поручение выполнено. Письмо проверено. Факты не подтвердились — как вы и предполагали. В который раз изумляюсь вашей проницательности. У нас есть мнение: фельетоном по директору не ударять. Так... Так... Ах, так? Обязательно выступим. Раз вы так считаете — какие могут быть наши мнения.
Положил трубку и говорит мне:
— Он считает, что газете по этому вопросу все-таки выступить надо. Не подтвердились факты — и очень хорошо. Так и написать: факты угодничества и подхалимажа медленно, но верно уходят в прошлое. А в нашей конторе ушли вообще. Радостно сознавать. И так далее. И написать, конечно, не фельетон, а такие, знаешь, мажорные заметки. С оптимизмом. Можно даже с юмором.
— Вы абсолютно правы,— говорю,— Обязательно с юмором. Можно написать, что знакомая нам по прежним карикатурам фигура подхалима, который при встрече с начальством низко кланяется, ушла в прошлое. И если вы хотите увидеть, как раньше выглядели подхалимы, зайдите в секцию карате. Вот там, когда входит тренер, все как один складывают руки на груди, кланяются ему в пояс и бухаются на колени.
— Нет,— говорит директор.— Это как-то надуманно. Какой-то сложный юмор.
— Вы правы,— говорю.— Сложный и дурацкий. Извините, брякнул, не подумавши,— говорю, руки на груди складывая и падая на колени.— Виноват, виноват!
-— Ладно,— говорит он.— Чего еще придумал? Постоял и хватит. Вставай. Это уж лишнее.
— Вставать так вставать! А может, еще постоять? Мне не трудно.
— Какой ты все же спорщик,— говорит директор,— Принципал. Вечно любишь свое доказывать. Ладно, если уж такой настырный — считай, переспорил: можешь еще постоять. Но не позже, чем до конца рабочего дня.
Едва прозвенел звонок, извещавший о конце работы, я, как пружина, с колен взвился и бегом к себе, писать статью о том, что нет у нас в конторе фактов угодничества и подхалимажа. Ни так нет, ни сяк нет. Никак нет!
Борис Николаевич прожил на свете тридцать лет и в настоящее время работал старшим лаборантом в исследовательском институте. Имел жену и сына-первоклассника. Особым умом не отличался, характером же обладал отменным: тут тебе и доброта, и спокойствие, и трудолюбие, и честность. Ценил Борис Николаевич жену, был внимателен к сыну, уважал коллег, терпеть не мог лентяев, жуликов, пьяниц.
Можете себе поэтому представить, как он был удивлен и раздосадован, когда на пороге четвертого десятилетия уловил в своем характере новые, не очень приятные оттенки.
А началось с решительного пустяка: со вздрагиваний при виде ценных вещей или при упоминании о таковых. Впервые он вздрогнул, увидев в «Спортивных товарах» бильярдный стол за восемьсот рублей.
— Это что же, организациям продается?
— Почему?— возразил продавец.— Всем желающим. Хотите, и вы берите.
— Квартира не позволяет, а то бы взял,— пошутил Борис Николаевич... и вздрогнул.
Следующий раз случился в универмаге, перед предметами, обозначенными как «крюшонница хрустальная производства Чехословакии». Этакие граненые лоханки в три лаборантских зарплаты ценой... Но особенно сильное дрожание вызвал алмаз в витрине ювелирного магазина, стоимостью в двенадцать тысяч триста шестьдесят два рубля. Борис Николаевич прочитал цену, посмотрел на камень величиной с горошину и вздрогнул. И дрогнувшим голосом произнес: