Главный режиссер был взбешен, но ему не хотелось расставаться с обаятельным молодым человеком, рожденным, чтобы быть телевизионным диктором. Он обдумал положение и не нашел ничего другого, как позвонить его маме.
— Это вы научили сынка везде и всюду говорить так называемую «правду»? — гневно спросил он.
— Поверьте, я глубоко раскаиваюсь,— вздохнула мама.— Я сказала ему об этом всего один раз, когда ему не было и трех лет. С тех пор он никогда ничего не скрывает. Например, однажды он сообщил мне, что видел отца с другой женщиной. В результате он вынудил нас с мужем разойтись. Кто мог знать, что ребенок окажется таким впечатлительным?
Режиссер положил трубку, вызвал к себе диктора и в кратких выражениях известил, что увольняет его.
Через некоторое время в центральном универмаге города появился новый диктор. Его баритон привел директора универмага в восхищение.
— Пожалуйста, пройдите по нашим, отделам, познакомьтесь с их деятельностью — и к микрофону, за работу.
Вскоре в гулких торговых залах разнесся бархатный голос нового диктора:
— Уважаемые покупатели! В отдел кожаной галантерии нашего универмага поступило пятьсот дамских сумочек импортного производства. Четыреста пятьдесят из них раскуплены работниками универмага. Сорок девять лежат под прилавком и предназначены для знакомых. Одна сумочка выставлена в витрине. Приглашаем вас посетить отдел кожаной галантереи и приобрести эту сумочку.
Через некоторое время в городском Дворце спорта появился новый диктор. Он дебютировал на встрече двух популярных клубов.
— Уважаемые зрители,— сказал диктор.— Сегодня в нашем дворце состоится матч двух ведущих команд, результат которого не изменит их положения в таблице первенства. Поэтому вряд ли они будут стараться...
Недавно я встретил его на привокзальной площади. Он стоял у распахнутой дверцы экскурсионного автобуса и вещал в мегафон:
— Экскурсионное бюро приглашает вас совершить малоинтересную поездку по нашему городу. Маршрут проложен так, что вы увидите в основном ничем не примечательные здания и улицы. В заключение поездки вас угостят обедом в ресторане «Кристалл», который местные жители обходят за пять кварталов.
В автобус, посмеиваясь и подмигивая экскурсоводу, дружно перла жизнерадостная приезжая публика. Она была уверена, что экскурсовод шутит.
Около одиннадцати вечера появляется юноша на велосипеде. Он в кожаной куртке, воротник поднят. Осень. Велосипед дорожный, с широко раскинутым рулем. Велосипедист едет по тротуару. Останавливается, прислоняет машину к стене. Достает короткую металлическую трубку с поперечной рукояткой — торцевой ключ — и отмыкает незаметную прохожим, выкрашенную под цвет стены коробочку. В ней упрятан рубильник. Юноша опускает ножи, в них проскакивает искра, и малиновая надпись «ГАСТРОНОМ» гаснет. Он запирает коробку и едет к следующему магазину. Гаснет «РЫБА», гаснут «ФРУКТЫ», гаснет «КНИЖНЫЙ МИР». Заодно он отключает рекламу джемов и противопожарный призыв. Такая у него работа.
Улица становится скромнее и просторнее.
По карнизу высокого здания бежит огненная строка: городские новости — зеленым, репертуар кинотеатров — синим, транспортные аварии за истекшие сутки — красным, погода на завтра — белым. Вслед за погодой несколько секунд плывут четырехцветные квадратики — как слоеный мармелад по конвейеру кондитерской фабрики. Последний квадратик доезжает до края... над карнизом темно.
Но еще остались широкие светящиеся окна первых этажей и желто-розовая мозаика домашних окон.
Полночь. Нет мозаики.
Час ночи. Погасли рестораны.
Половина второго. Последний трамвай, немилосердно скрежеща на поворотах, уходит в депо.
Два часа. Дежурный горсвета нажимает кнопки — и пятикилометровые проспекты падают во тьму.
Часом позже окрепший ветер разрывает тучи и полную силу набирает луна. Ровный мертвенный свет заливает открытые пространства города и его крыши. Великолепное сияние струится в тысячи окон. Нежные голубоватые лучи просвечивают кисейные занавеси, ложатся на полы и стены, тускло вспыхивают в зеркалах, дверях, в застекленных фотографиях, в никелированных боках чайников, в кафеле кухонь.
За одним из окон просыпается лунатик.
Он лежит неподвижно, впитывая широко раскрытыми глазами отраженный свет. Рядом посапывает жена. Он осторожно выползает из-под одеяла. Пол приятно холодит пятки.
Лунатик в черных сатиновых трусах и шелковой фиолетовой майке. Резинка у трусов завязана курчавым узелком. Узелок спрятан в подшивку, но упрямо вылезает оттуда и пружинит под пальцами.
«Черт с ним, с узелком,— думает лунатик.— Не на танцы же я собрался».
Он стоит, опершись обеими руками о подоконник. Луна прямо против него — идеально круглая, розовая, в таинственных тенях, от которых ее свет кажется еще чище и тревожней.
— Странное все-таки у меня влечение,— бормочет лунатик, выдирая шпингалет из тугого гнезда,— И откуда взялось? Родители — простые люди, и сам я в дневное время — обычный человек. И жена моя — обычная женщина: официантка в шашлычной. И дети мои куда как незамысловаты: учатся себе в школе, сын марки собирает, дочь в хоре поет. Ничего особенного она там не поет.
«Нет, ей-богу, это не влечение, а какой-то бред, каприз, прихоть,— думает он, раздвигая створки окна и тяжело переваливаясь через подоконник.— Отчего, когда можно спокойно храпеть рядом с горячей от здорового сна женой, отчего вместо этого я должен вылезать на стужу, на ветер и шататься, как привидение, по пустынному безрадостному городу?»
Полуметром ниже окна в стену загнан железный костыль, к нему через изолятор прикреплена растяжка троллейбусных проводов.
«Интересно, как бы я вылезал, не будь под окном этой растяжки?» — размышляет лунатик, нащупывая пяткой костыль. Костыль чрезвычайно холоден и обжигает пятку.
— Не было у нас в роду ни поэтов, ни канатоходцев,— вспоминает он, шагая по растяжке, скользкой от инея.— Вот разве дядя Толя был со странностями: на моей свадьбе сидел-сидел да как прыгнет на стол с вилкой в зубах. Но на него определенно водка подействовала, а отнюдь не луна.
Проволока скрипит под грузом. Лицо у шагающего повернуто к луне, боковым зрением он догадывается о семиметровой пропасти под ним, но не ощущает по этому поводу никакой тревоги.
Пройдя растяжку, он переходит на провода. Он хорошо знает, куда идет.
«Куда я поперся в этакий час? — размышляет он.— Что я там позабыл? Кто меня там ждет? Кому я нужен, босой, в трусах до колен, в дурацкой фиолетовой майке, всклокоченный, с опухшими от сна глазами и общим безумным выражением лица?»
— Нет, скорее всего, у меня с психикой не в порядке,— говорит он вслух, вместе с проводами пересекая просторную площадь, на которой в этот час нет ни души.— Надо будет показаться врачам.
Луна идет теперь впереди него, немного правее, задевая гребни крыш. Чердаки, трубы, антенны вспыхивают на ее фоне силуэтами безупречной четкости и чистоты.
От ходьбы лунатик постепенно разогревается.
— Что ж меня влечет к тебе, проклятой? — восклицает он, повеселев. До этого он шагал размеренно, а теперь, толкаясь левой ногой, правой скользит по проводу, как это делают дети, скатываясь по ледяной дорожке зимнего тротуара. Перед ним провод — сухой и сверкающе белый от инея, за ним — мокрый и черный.— Допустим, это сравнимо с влечением к женщине. Если меня влечет к женщине, что я постараюсь сделать? Разумеется, сблизиться. Вот в такой же поздний час, без свидетелей, подойти, заглянуть в глаза, положить руки на плечи... Бог с тобой, товарищ,— одергивает он себя,— что за сравнение? Неужели ты надеешься когда-нибудь сблизиться с небесным светилом? В каком, собственно, смысле?
— Да дьявол с ней, с психикой! — весело вскрикивает он, чувствуя, что хорошо разогрелся.— Вечно мы со своим копанием в душе: отчего мы такие да отчего сякие. Меньше рассуждать надо, больше жить. Ну, идешь по проводу. Ну, не как все. Зато оригинально. Развивает чувство юмора. Ну, ночью. Зато тишина. Привольно дышит грудь. Никого из знакомых не встретишь. Что у тебя еще есть, кроме этих прогулок? Работа? Знаю я твою работу. Семья? Знаю твою семью. Друзья- приятели? Знаю твоих приятелей. А здесь — ночь!