Первым его побуждением было обрадовать этой новостью соседей, но, судя по тому, что за стеной затянули протяжную народную песню, дело шло к рассвету, и он постеснялся беспокоить людей в столь позднее время. Он ограничился тем, что встал с постели, прошел по квартире, всюду включил свет, посмотрел на себя в зеркало и хотел показать себе язык... но постеснялся.
Так умирал, но не умер последний стеснительный человек на Земле. Да, не умер! Можете не волноваться, товарищи: он по-прежнему живет среди нас. Он у нас есть.
Смутную тревогу навевают тоннели, проходы под арками, подземные переходы. Даже и днем лежащие них тени замедляют вступающим шаг, а вечером, да еще зимой, да когда от единственной уцелевшей, оттого что спрятана в решетчатый колпак, лампочки, упадает к ногам решетчатая же тень, а дальний конец прячется в густой тьме — не позавидуешь входящему под своды, если он не самбист и не каратист, а Веретенников таковым не был. Но не было и иного прохода к его подъезду, вернее, был, но еще страшней: через дыру в заборе соседней стройки и по узкой тропе вдоль котлована.
Каждый вечер, возвращаясь с работы, ждал он неприятностей от прохода под аркой, хоть ничего никогда не случалось ни с ним, ни с другими жителями дома. Все не случается до поры до времени, и, как ни готовься, она всегда внезапна, эта пора.
Человек выскочил из-под арки и вскинул руки, как если бы Веретенников ехал в танке, а впереди лежала ценная хрупкая вещь:
— Стойте! Туда нельзя!
Был человек одних лет с Веретенниковым, то есть зрелого возраста, с узким лицом, упрятанным в очки, в поношенной дубленке, к каковой полагалась бы соответствующая шапка, но был именно без шапки.
Веретенников и взмаху и возгласу повиновался моментально, весь вид испуганного мужчины доказывал, что это не шутка и что «туда» действительно нельзя. Веретенникову показалось, что он уж и сам догадывается, почему нельзя, и все же не мог не спросить; и голос выдал, что он, еще не зная в точности причины, уже напуган не меньше незнакомца:
— Почему... нельзя?
Не имевший шапки обхватил голову и встрепал себе волосы, как бы приводя себя в чувство:
— Там... человека убили...
Одновременно с подтвердившимся ужасом Веретенников ощутил глубокое удовлетворение — оттого, что наконец подтвердилась его ежевечерняя тревога. Вот оно и случилось, но, слава богу, не с ним, а могло бы и с ним, появись он минутой раньше.
«Я же говорил, я предупреждал... Интересно чем?»
— Трубой,— предугадал его вопрос встрепанный.— Кровищи! Сам на спине, а труба сверху. Огромная, лица не видать. По-моему, это геликон.
Веретенников взглянул на него с недоумением.
— Не знаете, что ли? — рассердился встрепанный и сильно потер замерзающее без шапки ухо.— Толстая такая, с раструбом. Басом играет: тум-па-па, тум- па-па...
— Я... посмотрю? — попросился Веретенников, словно мальчишка-безбилетник у контролера на входе в парковый аттракцион. Этим тоном он признавал за встрепанным как за первооткрывателем право на допуск к зрелищу.
Встрепанный разрешающе отступил. Веретенников шагнул под арку... Труп лежал у стены, разбросав руки и ноги, освещенный решетчатой тенью лампы. Клапаны геликона празднично сверкали.
Внезапно правая рука трупа шевельнулась! У Веретенникова остановилось дыхание. Рука приподнялась и уронила пальцы на клапаны. У себя над плечом Веретенников услышал шумное дыхание встрепанного. Он почувствовал, что страх в нем достиг предела, во встрепанном же продолжает расти, и ему захотелось показать полное присутствие духа.
— Это агония,— объяснил он.
— Она,— согласился встрепанный.— Что же делать?
Агония, впрочем, длилась считанные мгновенья: пальцы замерли, не обнаружив способности к переборке клапанов.
— Надо сообщить куда-то,— предложил встрепанный.
Веретенников к этому моменту уже окреп духом.
— Что ж, сообщайте,— разрешил он. Поежился, представив, как пойдет через пустырь. Но не успел и шагу сделать, как встрепанный вцепился ему в рукав:
— Нет! Никуда вы не пойдете! Я не собираюсь единственным свидетелем оставаться!
— Я не свидетель,— возразил Веретенников.— Я себе мимо шел, а вы тут выскочили, кричите: «Нельзя, нельзя!» А я и не собирался.
— Неправда,— закипая от ярости, закричал встрепанный,— врете, врете! Вы живете в нашем доме, что я, впервые вас встречаю, что ли?
Веретенников достал сигареты, закурил.
— Слушайте, а с чего вы вообще взяли, что мы свидетели?
— Но мы же видели...
— Но нас-то никто не видел. Идемте, обойдем через пустырь. И не думайте, что мы совершаем...— Он затруднился сформулировать.— Ему ведь уже не поможешь?
— Да,— согласился встрепанный, продолжая топтаться на месте.
— Так идем?
— Идем,— решился наконец встрепанный.
Но тут странный звук, исторгнутый из-под арки, приковал их к месту. Это был стон, хриплый, но при том не лишенный приятности вследствие загадочной ровности тона.
— Агония,— еще раз объяснил Веретенников, но теперь было ясно, что уходить нельзя. Не успели.
— Это из него душа уходит. Господи помилуй...— содрогнулся встрепанный.
— Вы еще помолитесь.
— Не знаю слов,— очень серьезно признался встрепанный.— А так бы в самый раз...
Стон повторился, на этот раз настолько музыкальный, что не оставалось никаких сомнений в его происхождении. Свидетели переглянулись. Стон оборвался. Прошло несколько томительных мгновений... И трубный глас чудовищной силы грянул под низкими сводами:
— Тум!.. Тум!.. Па-пам-пам...
Прямо на них шел труп, раздувая щеки и извлекая из своего сверкающего инструмента звуки, в которых, при всех погрешностях исполнения, можно было узнать «Свадебный марш» Мендельсона.
Выйдя из-под арки, он отнял губы от мундштука, хекнул, рывком освободился от геликона и бережно уронил его к ногам.
— Ах, эта свадьба, свадьба... пела... плясала! — сообщил он радостным звонким голосом.— Мужики! Выпьем!
Он полез в карман пальто, пошарил там, а когда вытащил руку обратно, она оказалась вся обагренная черной под светом фонаря жидкостью.
— Разбил...— обескураженно выговорил труп.— Мужики! Не судьба.
Он взгромоздил на себя инструмент и побрел по тротуару, гулко ухая, на этот раз вроде бы невпопад, но Веретенников, внимательно вслушиваясь, узнал и вспомнил: это был сигнал, исполнявшийся в далеком детстве в пионерских лагерях и имевший словесный эквивалент, что-то вроде — «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!»
Он повернулся к встрепанному и развязно произнес:
— Ну, вот, дурочка, а ты боялась.
Это прозвучало фальшиво, но, поскольку сейчас все, что ни скажи и ни сделай, будет фальшивым, он, настаивая на полном присутствии духа в себе, еще и щелчком послал вслед трупу непогашенную сигарету.
Впрочем, встрепанный этого оценить не мог: он уже бродил под аркой и разыскивал шапку.
«Уважаемая Останкинская башня!
С приветом к Вам столб со станции Разуваевка Восточной ж. д. Вы, наверное, получаете много писем от таких, как я. Ну, извините. Но я не из любопытства к Вашей популярности, а задать серьезный вопрос.
Но сначала немного о себе. Я простой деревянный столб, работаю в осветительной сети. Освещаю перрон. Работа несложная. Лампочка в пятьсот ватт в жестяном конусе — весь мой инструмент. Станция маленькая, жизнь идет от и до. Скорые на Москву у нас не останавливаются, имеем два местных и один рабочий, вот и все наше расписание. Но не думайте, что жалуюсь на нашу провинциальную жизнь. Народ у нас хороший, простой, душевный. По телевизорам, благодаря Вам, чего только не видят. А когда гуляют по перрону, обсуждают, так что и я в курсе дела.
Но иногда берет тоска, потому что все интересные события происходят где-то далеко, у Вас в Москве или в других странах. А у нас в Разуваевке ничего не происходит.