Вот мой обычный день.
Утром, когда я просыпаюсь, во мне просыпается сурок, и мы засыпаем снова. Когда я открываю глаза во второй раз, во мне просыпается волк с присущим ему волчьим аппетитом. С этим аппетитом я завтракаю, и волк засыпает.
Я сажусь к пишущей машинке. В ней со вчерашнего дня торчит недописанная страница. Изучаю. До конца рассказа еще далеко. В связи с этим во мне просыпается лошадь. Видимо, цирковая: начинает ходить по квартире, как заведенная. И все кругами, кругами... Наконец прогоняю ее и иду обратно к машинке. На полдороге, улучив подходящий момент, просыпается обезьяна. Хватает вчерашние газеты и делает вид, что внимательно читает их. После чего забирается на кухню, шарит в холодильнике, находит творожный сырок, съедает и, кажется, начинает дремать. На цыпочках, чтобы не разбудить ее, возвращаюсь к машинке. Продолжаю изучать доведенный до середины рассказ. Просыпается конь — и не простой, а шахматный. Предлагает сделать им, конем, эффектный ход: дополнить последнюю вчерашнюю фразу многоточием, после чего смело написать: «КОНЕЦ». «Получится жутко современный рассказ,— весело ржет конь,— в манере некоторой недосказанности, недоговоренности...»
Но тут во мне просыпается редактор. «Позвольте,— напомнит внимательный читатель,— но вы собирались рассказывать только про зверей». Да-да, помню, но дело в том, что редактор, который во мне просыпается,— это зверь. «Попр-ррошу без недоговоренностей!» — рычит он. Ясно, что рассказ придется писать до настоящего конца.
С тяжелым вздохом просыпается верблюд, и мы начинаем. Мы честно трудимся часа полтора. Мы, словно пустыню, пересекаем просторы воображения в поисках живительного источника образов и мыслей. Несколько раз настигаем миражи, но вот, кажется, впереди, без всякого обмана, вырастает желанный оазис... И тут раздается телефонный звонок. Беру трубку. Слышу голос. При первых его звуках во мне просыпается попугай.
«Привет!» — «Привет».— «Дела идут?» — «Идут».— «Контора пишет?» — «Пишет».— «А касса деньги выдает? Старик, ты меня, конечно, узнал?» — «Узнал».— «Тогда как насчет десятки до понедельника?»
Мои трансформации не перестают изумлять меня самого: в считанные доли секунды попугай засыпает, а вместо него просыпается рыба! Какой породы, не знаю, но рыба настоящая — молчит.
«Что скажешь, старичок?»
Молчит рыбешка, старается.
«Значит, договорились?»
«Договорились».
Кто бы это мог сказать: «Договорились»? Только не я. Мне не хочется давать ему десятку до понедельника, потому что кроме ближайшего понедельника есть еще следующий понедельник, а также огромное количество понедельников в ближайшие годы, и обладатель голоса широко пользуется этим любопытным свойством календаря... Кто же это мог сказать? Не иначе как рыба, проснувшаяся во мне, принадлежит к неизвестному науке виду говорящих.
Когда я возвращаюсь к рабочему столу, оказывается, что верблюд давно уже улегся и храпит. Во мне просыпается бегемот. Он тупо смотрит в написанное. Мой бегемот абсолютно равнодушен ко всему, что можно хотя бы отдаленно считать художественным творчеством. Меньше всего его волнует моя работа. Он находит мои рассказы бездарными.
Бегемот утыкается узким лбом в машинку и угрюмо сопит. Минута... Другая... Вдруг с дикими воплями просыпается носорог. С грохотом опрокидывает на машинку футляр и яростно увлекает меня в прихожую. Ловко действуя рогом, он накидывает на меня пальто, кепку, шарф и вышвыривает меня на улицу. Утомившись от этого взрыва, он быстро засыпает.
Иду по улице в неизвестном направлении. Просыпается бродячая собака. Таскаемся по закоулкам, проходным дворам.
Просыпается кошка. Садимся в малолюдном сквере на скамейку, греемся на солнышке. Начинаем мурлыкать.
Просыпается ласточка. Предлагает слетать в парк, попить пива. (Моя ласточка пьет пиво.) Сажусь в троллейбус, еду в парк. В троллейбусе давка, во многих пассажирах проснулись их носороги. Мой тоже просыпается. Его темперамент помогает мне вылезти на нужной остановке.
В парке во мне снова просыпается волк с присущим ему аппетитом. Бродим от павильона к павильону, жуем бутерброды, глотаем пирожки. Пива нет, пьем сухое иино. (Мой волк пьет сухое вино.)
Просыпается бабочка. Порхаем по аллеям, задираем встречных стрекоз. К вечеру бабочка устало складывает крылья и засыпает в траве. Сажусь рядом. Тишина. Сумерки. Парк пустеет. Нежно шумят деревья... Просыпается верблюд, и мы тащимся через весь город, обратно к машинке.
Поздно ночью наступает момент, когда клавиатура машинки начинает двоиться в моих глазах, и я понимаю, что дело идет к концу. Еще усилие, и вот верблюд роняет горбы и обессиленно падает. Я и сам готов уснуть, но не успеваю: просыпается обезьяна. Она корчит гримасы и пританцовывает. Она говорит: «Вот видишь — недь можешь, если постараешься. Прелестный, должна тебе сказать, получился рассказ».
Я не удивляюсь ни тому, что она умеет разговаривать, ни тому, что она говорит умно и справедливо. В моей обезьяне, я это замечаю не впервые, изредка просыпается человек.
Он выходит. Он вышел. Одет во все чистое — как перед решающим сражением. Фрак отутюжен, сорочка сверкает, бабочка безупречна. Чувствуется: человек на многое решился. Мы подбадриваем его аплодисментами. Он кланяется, после чего поворачивается к нам спиной. Mi.i не в обиде: сегодня он хочет говорить не с нами, а с ними. Ему есть что сказать им: накипело, накопилось за долгие годы, требует выхода.
Их много. В руках разное. Скрипки, трубы, флейты, кларнеты, виолончели. Одна женщина даже приволокла арфу. И все они смотрят на него. Изображают внимание. Якобы желание выслушать правду, какой бы горькой она ни была. Но это притворство! Едва он взмахивает рукой, как бы говоря: «Товарищи! Давно хочу вам сказать...» — как все эти люди разом ударяют или принимаются дуть в специально принесенные инструменты. Грохот невообразимый, жуткий вой. Напрасно он размахивает руками, умоляя выслушать. Чем выразительнее его жесты, тем громче в ответ ухают трубы. Нахально пиликают скрипки. Бренчит арфа. Гудит контрабас. Нет, они не дадут ему сказать ни слова, как не дали вчера, как не давали в предыдущие их встречи. Больно следить за этой неравной борьбой. И — верх наглости! В тот самый момент, когда он, истратив все силы и разуверившись в том, что его расслышат, в полном отчаянии резко взмахивает рукой,— все смолкает. Полная тишина. Но у него уже нет сил говорить. Пот катится градом по его лицу. Волосы разметаны бурей. Бабочка съехала на спину. Шатаясь, он уходит.
Мы бешено аплодируем ему — за героическую попытку достучаться до этих людей. Пусть она не удалась, но он был так неистов в своем стремлении сказать им все, что он о них думает!
Мы вызываем его. Он выходит. Кланяется. Сконфуженно улыбается. Да, он снова проиграл. Но дух его не сломлен. Завтра он снова выйдет к этим людям и снова взмахнет руками, призывая выслушать его. Я верю: рано или поздно в ответ на его взмах не раздастся ни одного звука. И тогда мы услышим, что он хотел им сказать. Убежден: это что-то очень, очень важное.
Утром он встает с головной болью. За окном — метель.
Жизнь неприятна.
Не видно внимания со стороны жены.
Сын отказывается идти в школу, откуда он каждый день приносит новую двойку.
В булочной нет его любимого батона за двадцать пять копеек.
В овощном чудовищно груба продавщица.
Не приносят радости газеты. В Якутске продолжается травля честного охотинспектора. Повсюду бешено сопротивляются живительным переменам бюрократы. Иран и Ирак продолжают бессмысленную братоубийственную войну.
В середине дня неожиданно отключают холодную воду. Он дважды идет на колонку с трехлитровой банкой и авоське. Всюду она тротуарах под тонким покровом снега — лед. Колонка стоит в ледяном кратере. Профессия дворника еще не изобретена.
Сын возвращается с очередной двойкой, в разорванной шапке, со свежим синяком под глазом.
Приходит с работы жена, как всегда, забывая, что в дом можно войти и с улыбкой.
Автобуса нет двадцать пять минут, хотя на табличке, тренькающей на ветру, можно прочесть: «Интервал движения: пять — семь минут».