А насчет новой мощности к утру выяснилось. Оказывается, как раз к началу передачи один наш машиностроительный гигант — какой именно, называть не буду — выполнил квартальный план и даже немного перевыполнил. А главный энергетик вроде меня — большой поклонник этих ансамблей...
Вот такая история, уважаемые госплановцы, и прошу вас над ней поразмышлять. Я лично думал уже немало и хотел бы напоследок изложить конструктивные предложения:
1. Добиться, чтобы прирост энергетических мощностей опережал потребности ансамблей.
2. В районах концертных залов соорудить аккумуляторные станции для пиковых нагрузок.
3. Выпуск электрогитар и других инструментов приравнять к производству тяжелого энергетического оборудования и передать в соответствующее министерство.
4. Создать при консерватории энергетические факультеты по выпуску инженеров-гитаристов.
5. В плане перспективных научных исследований поручить Академии наук и Мосэстраде создание экспериментального ансамбля на атомном реакторе.
В напряженном положении оказалась в последнее время Захребтинская писательская организация: здесь, по примеру промышленных коллективов, начала действовать государственная приемка творческой продукции.
Результаты не замедлили сказаться. Поэту Скородуеву завернули очередной цикл в защиту природы — под предлогом того, что такие стихи, попав на мозги читателей, непременно вызовут эрозию почвы.
Драматургу Актуальскому возвращена сатирическая комедия «Тройной одеколон»: при наличии правильной схемы и надежных конструкций в ней обнаружены персонажи, которые сильно шатаются. Комиссия справедливо отметила, что на современной театральной сцене все должны прочно стоять на ногах.
При тщательном измерении концов детективной повести приключенца Запугайло выяснилось, что они не сошлись. Отмечено также, что пружина слаба и не доталкивает интригу до финала. Напрасно Запугайло ссылался на низкое качество импортного оборудования, так как все свои пружины он берет у А. Кристи, Ж. Сименона и других зарубежных поставщиков.
Есть и отрадные факты. Вновь с высоким качеством поработал крупнейший прозаик Недотрогин. Его предыдущий роман-эпопея «Золотая кувалда» показал безупречную сохранность при длительном пребывании на библиотечных полках. А новый роман «Нежная тундра» признан абсолютно надежным в эксплуатации: им можно забивать гвозди, колоть дрова, на него можно ставить утюг, а по габаритам он полностью соответствует ГОСТу на кирпич. Весь тираж решено передать в магазины стройматериалов. И если «Золотая кувалда» помогла построить дачу самому Недотрогину, то с помощью «Нежной тундры» то же самое сможет сделать себе любой читатель.
Но в целом, скажем откровенно, организацию лихорадит. В рабочих кабинетах скапливаются горы не прошедших контроль рукописей. В газетном интервью председатель комиссии сказал, что, вероятно, в течение полугода в книжных магазинах не появятся новые книги Скородуева, Запугайло и некоторых других авторов.
Интервью вызвало справедливое беспокойство читателей. В своих письмах они спрашивают: неужели госприемка писательской продукции будет действовать только ближайшие полгода?..
В конце июля в скверах возле Московского государственного университета трава стоит высокая, как на пойменных лугах. Роскошная, пахучая трава. Грех, если б зря стояла. Но нет! В июле в один час с подмосковными да рязанскими селами выходят на университетские луга косари. Звон косы плывет над столицей. Жжик! Жжик! С шорохом и свистом рушатся травы, и Михаил Васильевич Ломоносов, водруженный по другую сторону здания, внимательно прислушивается к отдаленным звукам сенокосной страды, по привычке думая: «Далеко, ох далеко простирает химия руки в дела человеческие!»
Возле стога стояли кирзовые сапоги, а рядом, расстеленные на травяном бобрике, сушились портянки. Стог зашевелился, и из него вылез заспанный человек. Но не вообще какой-то человек, а Володя Торохов, демобилизованный воин двадцати лет от роду.
Утренний воздух был холоден и влажен, как собачий нос. Земля холодила пятки. Володя стряхнул сенную труху с лица, гимнастерки и галифе. Затем он сладко потянулся и широко зевнул. На такой вольный затяжной зевок способен только демобилизованный воин.
Небо было раннее, нежно-розовое. Низкое солнце било справа, через силуэт Шуховской башни, искрясь в завитках и пересечениях ее спирали. Володя приопу- стил взгляд и медленно прошелся по московской панораме. За крутой излучиной реки гигантскими солнечными часами лежали Лужники, чуть дальше блистали злащеные купола Новодевичьего монастыря, дымились многотрубные предприятия, а еще дальше светились крыши, громоздились этажи, вспыхивали окна, а на самом горизонте панораму замыкали размытые расстоянием пирамиды высотных зданий. А еще были мосты, и сонная зелень над голубовато-серой, со стальным отливом водой, и — чух-чух-чух — змейка поезда на окружной дороге...
Володя сделал вдох, разом заполнив всю жизненную емкость своих незаурядных легких, и ощутил небывалое счастье. А может, как раз бывалое. Он закрыл глаза.
Каждого поэта осеняет по-своему. С Володей это происходило так: начинала кружиться голова и появлялась потребность зажмуриться. Он и зажмурился.
Возникла темнота, в правом углу которой продолжало сочиться сквозь спираль радиобашни солнце... И вот необычайная картина посетила воображение Володи Горохова: он оторвался от травяного бобрика и, оставив недоуменные сапоги у подножия стога, полетел, привольно раскинув руки, простерши босые ноги и расслабленно шевеля всеми двадцатью пальцами. Летел он не высоко и не низко, как городская птица. Сквер проплыл под ним, крутой берег с трамплином, река, пустые трибуны Лужников, виадуки, крыши, темные провалы улиц. Но вот его взмыло круто вверх, и Москва кругом пошла под ним, разворачивая магистрали, площади, виражи эстакад, лекалом летящие набережные, острые башни, и все выше, выше, в облака, в слепящее солнце...
На самом деле он, конечно, стоял, где стоял, с плотно сомкнутыми веками. Рука вытянула из кармана гимнастерки сложенную пополам школьную тетрадку и карандаш. Не открывая глаз, на память перелистал тетрадку до свободного листа. Мелькнули столбики строк. Пытливый ум сразу бы сообразил, что эти столбики являются Володиными стихотворениями, сочиненными в свободное от солдатских обязанностей время.
Он открыл глаза и сел на траву. Начал медленно выводить слова в заветной тетрадке. Жаль, не видел его в этот момент Михаил Васильевич Ломоносов, стоящий по другую сторону здания, а то непременно бы сказал: «Может, вот уж точно может российская земля рождать собственных Невтонов и Платонов!»
Первым делом надо было закомпостировать билет на вечерний поезд. Метро долго мотало Володю под землей, сделав его временным участником великого московского утреннего пика, пока наконец не вывезло на площадь Белорусского вокзала, к троллейбусной остановке, табачным, газетным и галантерейным киоскам, сатураторной тележке, торговке пирожками и к очереди за апельсинами.
Он набрал шифр, взялся за рукоять, и дверца ячейки послушно открылась.
— Вот память! — засмеялся Володя. Вчера, когда он приехал сюда с другого вокзала и спрятал в этой ячейке свой чемоданчик, заполненный всякой ерундой, была, при всей ничтожной ценности чемодана, беспокойная мысль: а вдруг забудется? Потому и число выбрал такое, которое вспомнить легко.
Запихнул пакеты с апельсинами, затворил, набрал то же число. Порядок!
— Молодой человек!
На выходе из подземелья камеры хранения Володю остановил пожилой товарищ в форменной одежде железнодорожника, с малиновой повязкой на рукаве.
— Вы набрали номер тысяча девятьсот пятьдесят семь.