Отец дал Сэму прочесть статью о мальчике в концлагере, который провел обряд бар-мицвы, вырыв в земле воображаемую синагогу и заполнив ее сучьями — безмолвными прихожанами. Само собой, отец никогда не задастся вопросом, прочел ли ее Сэм, и они ее ни разу не обсуждали, и считается ли, что ты вспоминаешь о чем-то, если ты непрерывно об этом думаешь?
Все затевалось к случаю — целое культовое сооружение организованной религии задумано, построено и предназначено для единственной краткой церемонии. При всей непостижимой необъятности "Иной жизни" синагоги в ней не было. И несмотря на глубокое нежелание Сэма даже ногой ступить в настоящую синагогу, здесь синагога должна была появиться. Он не стремился ее иметь, она была ему необходима: нельзя разрушить то, что не существует.
Счастье
Все счастливые утра похожи друг на друга, как и все несчастливые: именно это в основном и делает их столь беспросветно несчастливыми — чувство, что несчастливость ощущалась, что попытки ее избежать в лучшем случае укрепят, а в худшем усугубят ее, что вся вселенная по какой-то непостижимой, ненужной и несправедливой логике в сговоре против невинной последовательности: одежда, завтрак, зубы и неподатливые вихры, рюкзаки, ботинки, куртки, прощание.
Джейкоб настоял — на встречу с равом Зингером Джулия должна была приехать на своей машине, чтобы потом уехать одной и все-таки как-то использовать выходной. Через школу к стоянке шли в суровом молчании. Сэм никогда не слышал о правиле Миранды, но интуитивно чувствовал: что-то такое есть. Это, впрочем, не имело значения — родители не хотели обсуждать дело при нем, не обсудив сначала за его спиной. Так что они оставили Сэма у ворот, среди усатых подростков, игравших в "Ю-ги-о!", и направились к своим машинам.
— Хочешь, чтобы я куда-нибудь заехал? — спросил Джейкоб.
— Когда?
— Сейчас.
— Тебе надо успеть домой позавтракать с родителями.
— Пытаюсь снять часть ноши с твоих плеч.
— Хлеб для сэндвичей может пригодиться.
— Какой-то конкретно?
— Конкретно тот, какой мы все время берем.
— Что?
— Что "что"?
— Тебя что-то беспокоит?
— А тебя нет?
Не нашла ли она телефон?
— Нам не надо поговорить о том, что сейчас там было?
Она не нашла телефона.
— Конечно, надо, — сказал он, — но не тут, на стоянке, пока Сэм дожидается нас на крыльце, а родители ждут дома.
— Так когда?
— Вечером?
— Вечером? С вопросительным? Или вечером.
— Вечером.
— Обещаешь?
— Джулия.
— И не давай ему засесть в комнате с планшетом. Пусть знает, что мы в расстройстве.
— Он знает.
— Да, но я хочу, чтобы он знал, даже когда меня нет.
— Он будет знать.
— Обещаешь? — Она спросила, на этот раз скорее обронив вопрос, а не беззаботно возвысив.
— Провалиться мне, не сходя с места.
Она могла бы сказать больше — привести примеры из недавнего прошлого или объяснить, почему ее заботит не наказание, а укрепление их недавно кальцинировавшихся и совершенно не так, как надо, распределенных родительских ролей, — но в итоге предпочла нежно, но крепко взять Джейкоба за локоть.
— До вечера.
Раньше прикосновения всегда спасали их. Какова бы ни была злость или обида, какова бы ни была глубина отчуждения, прикосновение, даже легкое или мимолетное, напоминало им об их долгой общности. Ладонь на шее — все нахлынуло снова. Положить голову на плечо — закипают гормоны, память любви. Временами преодолеть расстояние, протянуть руку было почти невозможно. Временами это было невозможно. Оба знали это чувство слишком хорошо, в тишине темной комнаты, глядя в один и тот же потолок: "Если б я мог разжать пальцы, то и пальцы моего сердца могли бы разжаться. Но я не могу. Я хочу дотянуться до тебя и хочу, чтобы ты дотянулась до меня. Но не могу".
— Извини, что испортил утро, — сказал Джейкоб. — Я хотел, чтобы ты отдыхала целый день.
— Не ты же написал эти слова.
— И не Сэм.
— Джейкоб…
— Что?
— Так не может быть, и так не будет, чтобы один из нас ему верил, а другой нет.
— Так верь ему.
— Ясно, что это он.
— Все равно верь. Мы его родители.