Была – это я совсем уж несмышленышам напоминаю – литература советская, в том числе хорошая. Была антисоветская, в том числе, по эстетическому счету, очень иногда так себе.
А была еще катакомбная, и вот ее-то в 70-80-е я совсем не знал. Ни смогистов[151], ни лианозовцев[152], ни «Московского времени»[153], ни питерского андеграунда[154]]. И это, ей-богу, как-то даже странно. Во всяком случае, для критика, мало того что специализировавшегося в те годы на поэзии, так еще и стремящегося, как я, к систематике, каталогизации всего сущего и имеющего хоть какое-то право на существование.
Но вот же – не знал. Самиздат и тамиздат со стихами такого рода в моей среде – сначала аспирантской, затем журналистской – не бродил; всё больше Бродский, ну, и то, что в эпоху гласности станут называть возвращенной классикой – в диапазоне от «Реквиема» Ахматовой до «По праву памяти» Твардовского. «Младофилологи»[155], в чей круг я тогда входил по касательной, всем современным, «савецким» в общем-то брезговали – хоть литованным, а хоть бы даже и не литованным.
Что же до самих катакомб… В них надо было еще попасть – по чьему-нибудь личному приглашению. По избирательному родству, словом. А какое, спрошу я вас, у дворников, сторожей и операторов газовой котельной могло быть родство с вполне себе благополучным – так это, во всяком случае, воспринималось – homo soveticus: защищает диссертацию, печатается в подцензурных газетах и журналах, ездит на семинары молодых советских писателей, про черное и белое вслух не говорит, на горячее и горькое публично не откликается. Знать, конформист. Или, хуже того, коллаборант.
И вот годы миновали, десятилетия. Первые перья нашего андеграунда – те, что не погибли, конечно, – вышли в князья, приобрели статусность: их издают, переводят, зовут на Запад и на Восток, пишут о них монографии. Так что трещинке, какая тридцать – сорок лет тому назад нас разделяла, пора б зарасти. Но вот же – не зарастает. Как до дела какого, отношения прекрасные, полные согласия и взаимного уважения, а чуть попробуешь душевно сблизиться – прежний холодок, дистанция: ты, мол, родом из СССР, мы – из подполья.
С чем сравнить? Помню, как неприятно меня, читателя, уже в поздние советские годы, в перестройку изумлял Виктор Петрович Астафьев. Ведь всеми почестями был к тому времени осыпан – и Герой, и лауреат, и депутат, – а никак, хоть убей, не мог забыть, что на заре туманной писательской юности его, никому еще не известного провинциала, по приезде то ли в Дубулты, то ли в Ялту вселяли в номер подле сортира, а лучшая комната доставалась какому-нибудь, прости Господи, куплетисту, и с подозрительной непременно фамилией.
Родовая травма, знаете ли. Ее не избыть.
Ну, а если к квартирникам возвращаться, то они (или, еще лучше, салоны) были в большой позднесоветской моде. Там и первые наши рок-группы пробовали голос, и стихи читали какие ни попадя, и, разумеется, философствовали.
Вот и Миша Эпштейн тогда такой затеял[156]. Настолько исключительный по своему интеллектуальному наполнению, что разговоров я, «старый позитивист», каким себя грешным делом числю, почти не запомнил. Но одну деталь из запасников все-таки вытащу.
Миша (Михаил Наумович, естественно) – человек ищущего ума и познаний энциклопедических, к каким он в ту пору решил прибавить еще и японский язык. Так что со всех предметов в квартире (с ламп, с подпотолочных карнизов, с гвоздиков, на которых картины) свисали длинные бумажные ленты с иероглифами. Поэтому чувствовал ты себя будто в японском саду. И даже в туалете с иероглифами не мог расстаться.
Мода на квартирники, на салоны, на кружки, грубо говоря, по интересам, как и всякая другая, оказалась все-таки преходящей. Ведь десятилетием раньше за подобные сборища могли бы и замести. А десятилетием позже, когда споры выплеснулись на печатные площадки и площади городские, в них нужда вроде бы отпала.
Хотя… Наша редакция по Большой Садовой соседствует с домом Шехтеля, где нынче фонд «Стратегия», возглавляемый Геннадием Бурбулисом[157]. Чем фонд занимается, знать не знаю, однако позвали нас однажды с Натальей Борисовной Ивановой на заседание образовавшегося там дискуссионного клуба.
151
Смогисты – участники СМОГа, одного из первых в СССР неформальных объединений молодых поэтов. По свидетельству Юрия Кублановского, который вместе с Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым и др., был среди организаторов этого объединения, название СМОГ первоначально являлось аббревиатурой слов «Смелость. Мысль. Образ. Глубина», но позднее стало расшифровываться как «Союз молодых гениев». И хотя СМОГ просуществовал чуть более года (февраль 1965 – апрель 1968), библиотека воспоминаний и документальных свидетельств о нем насчитывает сейчас десятки томов и сотни публикаций.
152
Лианозовцы – неформальное объединение андеграундных поэтов (Генрих Сапгир, Ян Сатуновский, Игорь Холин, позднее Эдуард Лимонов и др.) и художников (Оскар Рабин, Лидия Мастеркова и др.), существовавшее с конца 1950-х до середины 1970-х годов. Название объясняется тем, что участники этой группы обычно собирались у поэта и художника Евгения Кропивницкого в квартире № 2 барачного дома около станции Лианозово Савеловской железной дороги.
153
«Московское время» – неформальное сообщество поэтов (Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Татьяна Полетаева, Александр Казинцев), совместно выпускавших одноименный машинописный альманах тиражом, колебавшимся от 7 до 10 экземпляров.
154
Питерский андеграунд – наиболее панорамно он представлен в литературной энциклопедии «Самиздат Ленинграда» (М., 2003).
155
«Младофилологи» – так я называл, и до сих пор в шутку называю, своих друзей, в кругу которых считалось зазорным не только печататься в гонорарных изданиях (типа журнала «Вопросы литературы»), но и работать над трудами с многообещающими названиями вроде «Судьба Пушкина» или там «Истоки русского реализма». Только комментарии! Только архивные публикации! И только лаконичные, чисто конкретные статьи – ну, например, «Еще раз к вопросу об еще одном из возможных источников…»! Позиция, понимаете ли.
156
«Вот и Миша Эпштейн тогда такой затеял» – «У Эпштейна был не разовый квартирник, а собиравшийся регулярно (раз в три недели) в течение нескольких лет кружок эссеистов, – где основным блюдом были не «разговоры», а тексты все-таки», – уточнил в комментах к этой записи Алексей Михеев. «Я, – заметил Андрей Каргальцев, – тоже с грустью вспоминаю эти „квартирники“, „кухонники“ – какие интересные и разные при том люди собирались, как спорили, именно в них зрела „перестройка унд гласность“». – «И куда же всё это делось, интересно?», – спросил Niky Noon. «Увы, в никуда», – ответила Эльвина Мороз.
157
Бурбулис Геннадий Эдуардович (1945) – государственный секретарь и первый заместитель председателя правительства России (1991–1992). Как утверждают, один из инициаторов Беловежского соглашения (декабрь 1991), оформившего распад СССР. Ныне, как и положено отставнику, руководит гуманитарным и политологическим центром «Стратегия», где разрабатывает авторское учение о т. наз. «политсофии».