И, поднявшись, опершись о парадный резной стол-амвон богатырскими своими руками, Бугаенко напористо и убежденно спросил:
— Вы себе отдаете отчет, в какое мы время живем? Все отдаете? — оглядел внимательно зал. — Все, все меняется на наших глазах. Все! Пересматривается, как вы знаете, и программа партии, пересматривается и устав. Устарели, — развел он широко и картинно руками. — Так почему же мы должны и сегодня рабски следовать им? Почему не можем рассмотреть персональное дело коммуниста Изюмова так, как требуют обстоятельства? Да есть у нас право такое, есть — отдельные персональные дела прямо на бюро выносить. Мы что, не доверяем самим себе? Хуже, что ли, райкома, хуже первичного коллектива дело рассмотрим? Не так, что ли, как надо, решим?
Придя постепенно в себя, и Ваня, наконец, уловил то, что говорил секретарь. Во всяком случае, как показалось ему, самое важное, самое нужное сейчас для себя уловил.
И не только в словах Бугаенко, нет, но и в том, что после них все в зале сразу вдруг стало иным. И это почувствовали, кроме него, и другие. Ни бригадир, ни прокурор больше не пытались возражать Бугаенко. Молчали. Похоже, согласились окончательно с ним. И это еще больше встревожило Ваню. Но и подстегнуло его. Заставило сразу вспомнить о том, что за себя, за свое достоинство, правду надо бороться. Что просто так, слепо, никому свою участь нельзя доверять. На фронте было нельзя (хотя там и было куда посложней, поопасней), а здесь, теперь — и тем более.
Обсуждайся поначалу его дело в редакции, товарищи по работе, большинство бы, думалось Ване, поддержало его. В первую очередь, конечно, Нина Лисевич, вообще, все молодые. Пожалуй, и большинство, если не все, еще нестарых, свободных от солдафонства фронтовиков. Да те же Титаренко, Пушкарь, например. Да мало ли кто еще. Возможно, даже и Розенталь, ответственный секретарь. Так почему же меня сразу сюда, на бюро сразу, в горком? Правильно подняли вопрос Герой Соцтруда, прокурор… Но почему теперь замолчали? Почему? Неужто испугались, поверили Бугаенко? Господи, до коих же пор? Неужели так и будем, как прежде, покорно верить каждому слову любого, даже неправого, даже творящего несправедливость начальника? Да если я знаю, уверен, что прав… Да почему же я должен молчать, послушно смотреть ему в рот? Почему? Да отпор им нужно давать, отпор!
Слова Ване пока еще никто не давал. Он пока только должен был слушать, что говорил председатель, да и другие — постарше, поважнее его. Но в сердце вскипало уже, протест нарастал. И как и тогда, в редакции, после прочтения письма из цека, так же вдруг и теперь — и в страхе, и в возмущении он невольно потянулся немеющей непослушной рукой, всем телом вперед, даже на цыпочки привстал, чтобы видели, слышали все. И самому чтобы видеть и слышать всех. И неожиданно протестующе выкрикнул: