— Так, может быть, исключим, хотя бы на предстоящей комиссии, всякую резкость, категоричность, максимализм? Они нам не помогут сейчас. Или я, может, не прав? Чрезмерного ожидаю от вас?
Он, конечно, был прав — и Ивану Григорьевичу пришлось согласиться.
Потом зам выражал удивление, как это прибалтийские партийные лидеры ухитряются свою принадлежность к КПСС сочетать с совершенно противоречащими ее решениям, уставу, программе заявлениями, а в последнее время даже и демаршами, политическими акциями.
— Уж коли ты в партии, — не какому-то далекому там прибалту, а, конечно же, лично ему, апеллятору, Ивану Григорьевичу Изюмову, внушал настойчиво зам, — то изволь и решения ее выполнять. Критикуй, спорь, убеждай… На здоровье, пожалуйста, если что-то не так. Но только пока не дошло до решения. А решили все: наступай на горло собственной песне, выполняй, что велит большинство! На этом, видать, основном своем тезисе он и подвел беседу к концу. Поднявшись со стула, еще о юге, о море, об охоте спросил и, пожимая на прощание руку Изюмова, с грустной усмешкой признался:
— А за предложение ваше тоже егерем стать — спасибо. Вот храбрые, молодые нам на смену придут… Куда деваться? Не отлеживать же бока на печи. Тогда прямо к вам. Вот уж когда наброжусь! С собачкой с легавой, с ружьем! Не жизнь, а малина! Завидую вам! — Казалось, так и вырвет сейчас из себя: мол, вам-то зачем лезть снова в петлю? Нашли свое счастье — там и держитесь, не бегите от него. Я лично все бы отдал за ваш лесной рай, за свободу, за это величайшее счастье слиться с природой, с небом, с землей.
Вечером, завалившись в гостиничном номере прямо в одежде, в носках на постель, Иван Григорьевич, перебирая в памяти прожитый день, острее всего переживал именно эту, не раз вырывавшуюся вдруг из самой души ответственного партаппаратчика, глубинную глухую тоску. Ну кого хоть раз не грызла она, эта тоска — по земным, по водным, по небесным просторам, по волюшке-воле, по подспудно томящейся в каждом из нас первозданности нашей, обуздываемой нами лишь до поры. И словно бы для того, чтобы его, ветерана, ВОВу (как порой с издевкой называла его молодая жена), в какой уже раз испытать на верность природе, извечному в нас искушению, на тумбочке у окна зазвонил телефон.
Нет, он ее не забыл. Расставшись, не раз вспоминал, покуда торчал в КПК. Приходила на ум и здесь — по возвращении в номер гостиницы. Но ожидание грядущего дня, предстоящей высокой комиссии невольно отодвигало ее на второй, третий план, не давая думать о том, что она могла бы ему с собой принести, чем одарить. И потому, когда Иван Григорьевич приложил трубку к уху, он не сразу сообразил, что это за женщина может звонить ему здесь, в чужой, без всяких связей, незнакомой Москве. А смекнул — тотчас снова увидел все так, как сложилось в первый же вечер его приезда в столицу: Курский вокзал, издательство и редакция, затем ЦДЛ… Восхищенно листая в книжной лавке Центрального дома литераторов только что изданный сборник своих повестей и рассказов с изрядно приомоложенным и приукрашенным его портретом, он едва справлялся с бившей его от макушки до пят трепетно-сладостной дрожью. Тут же велел отсчитать десяток книжек, возбужденно затолкал их в портфель. Из нагрудного кармана вырвал пачку «зелененьких» — только полученной в совписе части положенного гонорара, бросил пару купюр на стойку. Тут-то и подоспела она — миниатюрно-точеная, в вызывающе модном костюмчике, напряженно-взведенная, как тетива, как курок, — под личиной девичьей небрежности.
— Можно поздравить? — вскинув льняными кудряшками и поддразнивая всей своей, в самом расцвете и умело подчеркнутой нарядом и красками, прелестью, метнула она в него проникновенно-стреляющий взгляд.
— Не можно, а должно! — тут же отозвался всем своим счастьем и щедростью автор. Неожиданно ей подмигнул, даже залихватски-азартно цикнул вдруг языком. Он, редкий в ЦДЛ гость, заглядывающий сюда раз-другой в пятилетку (лишь когда выпадало что-либо тиснуть в Москве), моментально, с лету почуял, что за девица предстала вдруг перед ним, всю остро-дурманную, слепо-бездумную потребность ее потереться здесь, в толчее мировых знаменитых имен, одним с ними воздухом накоротке подышать, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то, на каких угодно условиях (лучше, конечно, своих) сблизиться с кем-то из них, тэт-а-тэт побывать. Увы, в литературные звезды Иван Григорьевич так и не вышел. Но писателем самовитым, милостью Божьей себя (как, впрочем, и каждый, вооруженный пером) ощущал, хотя и не числился в членах союза (изгоев до перестройки и близко не подпускали к нему). К тому же при всем своем зрелом, а для многих в такие годы уже даже старческом, возрасте, он относился к себе, как к вполне еще молодому, во всех отношениях достойному (несмотря на отдельные осечки и промахи) самых что ни на есть распрекрасных красоток. И, словно чуя все это за ним, не чурались его и они, во всяком случае, не шарахались в сторону от его морщин и седин и нередко соглашались вступать с ним в игру, не всегда, впрочем, доводя ее до конца, как, случалось, и он, проявляя, коль припекало, естественные осторожность и гордость.