— И на свой кошт вас возьму, — поддакнул в жилу ей ВОВа, — и презентик будет еще от меня…
— И какой же?
— А что бы вам подошло?
— Как в любой русской сказке, у меня только три скромных сокровенных желания: это небольшой особняк, последней марки машина, желательно «Ягуар», и беличья шуба. Все остальное я приобрету как-нибудь и без вас.
Похохатывая, на том и сошлись. Она номер телефона, адрес дала. И только тут вдруг призналась:
— А вы знаете, почему я вам не звонила?
— Откуда мне знать? Я же не ведьма, как вы.
— Не могла, не хотела, пока не прочту все ваши повести и рассказы. Читала, не отрываясь, весь день и всю ночь.
— И как? — вырвалось у Ивана Григорьевича.
— Как… Если весь день и ночь, значит, неплохо. Захватывает. Я ведь не ошибаюсь, вы там, по-моему, все о себе?
— В конечном итоге почти все писатели, в основном, пишут с себя, о себе…
— У вас это выходит как-то, ну, интимно, честно, открыто. Встретимся — поговорим, — Примолкла на миг.
— Итак, до встречи на морском берегу. И удачи вам. Завтра у вас ответственный день.
Этот день надвигался. И даже случайную красоточку из Центрального дома литераторов, оказывается, занимало, что с новым днем ждет его — ВОВу, ветеран, Ивана Изюмова, и вообще, что ждет в ближайшем будущем всех коммунистов, всю Коммунистическую партию. Ивана же это не просто интересовало… с завтрашнего дня, с возвращением в партию станет его личной судьбой. Не сумеет он вместе с другими, такими же, как и он, круто и быстро многое в партии изменить, останется партия той же, что и была, с теми же, что и прежде, руководителями — обманутый ими, а теперь, напротив, одурманенный оголтелым антикоммунизмом народ возьмет, да и на самом деле, как предрекает молодая колдунья, повздернет на столбах всех партаппаратчиков-перерожденцев, а заодно иных и честных коммунистов, в том числе и Ивана Изюмова. И этого одного, казалось, уже было достаточно, чтобы внять призывам Марыськи, жены — отказаться от восстановления в партии. Тем более, что громогласно провозглашенные реорганизация партии и очищение ее рядов покуда и не просматриваются, разговоры одни. И значит, хочешь — не хочешь, а получивши завтра партийный билет, невольно снова вляпаешься в ту же компанию. Нынче ленивый лишь почем зря ее не честит. И все больше таких, которые полагают, что вообще с коммунистами, с коммунизмом напрочь покончено, цели их попраны и дело провалено.
Так и не сомкнул в эту ночь своих глаз ветеран. А в девять — минута в минуту — был уже в приемной Центральной Контрольной партийной комиссии. В длинной и строгой комнате, с богатой ковровой дорожкой и с мягкими стульями вдоль голых стен, собралось уже около десятка апелляторов — сидящих, стоящих, нервно снующих туда да сюда по ковру. Что до Ивана Григорьевича, то тревоги, нервозности он не испытывал, напротив, спокойствие и уверенность, даже горделивую и упрямую дерзость в душе ощущал. Какого черта, не он — они виноваты во всем. И не они ему, а он им делает честь, возвращаясь в изрядно подгнившие и поредевшие за последнее время ряды коммунистов. Так что они теперь перед ним пусть оправдываются. Не он, а они!
— Изюмов! — наконец объявила из-за стола яркая молодая брюнеточка.
Иван Григорьевич вздрогнул (значит, ожидая, все-таки был напряжен), оборотился весь к ней.
— Вы Изюмов? — догадалась по его движению она. — Пожалуйста, вас, — и снова отвалившись точеным легоньким тельцем на спинку мягкого стула, величаво-небрежно указала крашеным ноготочком на черный дверной дерматин.
В пятьдесят седьмом, когда исключали из партии, за такой же, но богаче, из мореного дуба и массивнее, дверью, Ивану открылся просторный, с гобеленами, совершенно пустующий зал. И лишь за бесконечно длинным столом, смещенным чуть к окнам, торжественно восседало, как ему показалось тогда, человек до полста. Вросши в кресло, как в трон, венчал дальний цоколь стола один из виднейших столпов коммунистической партии. И хотя портреты его висели повсюду, Иван не сразу признал тогда главу КПК. Под стеклом, в обрамлении рам выглядел тот моложавым, с открытым энергичным лицом, исполненным творческих сил и стремлений. А тут… Наплывшие один на другой подбородки, подобно ошейникам, подминали высокий тугой воротник, неправдоподобно чернели от краски жиденький чуб и усы, а придавленные веками узкие глазки смотрели не в мир, не на сидевших рядом коллег, а в себя — тяжело и угрюмо.