Она замолчала. «Феодал» Димка кусал нижнюю губу. Нюся посматривала на него.
— Так, — сказал председатель. — Грицина — за исключение. Зоя — за товарищеский суд. Смирнова! Твое мнение? Нехотя, все еще грызя платок, Оля проговорила:
— Если бы всех за это исключали, то тебя давно бы в школе не было. Как ты меня в шестом классе изводил!
Председатель разозлился. Темный чуб снова заболтался над очками.
— Вот что, Смирнова, мы, кажется, говорим о Рожкове… Понятно тебе? По-моему, дело ясное. Рожкова предупреждали не раз, что такого хулиганства школа не потерпит и что подобное хулиганство…
— Какое тут хулиганство! — раздался вдруг спокойный тоненький голосок. — Никакого тут хулиганства нет.
Все обернулись.
Читальня была как бы перегорожена голубоватыми косыми лучами солнца, и за этими лучами, в дальнем углу, сидела белобрысая девочка лет тринадцати. Навалившись на стол, закинув красный галстук за плечо, она писала заголовок для стенгазеты.
— Как? Что ты сказала? — переспросил Женя.
— Никакого тут хулиганства нет.
— Так. А что же это, по-твоему?
Не поднимая головы, девочка ответила спокойно:
— Просто сохнет он. И все.
— Чего? — поднял голову Грицина.
— Сохнет он по ней, говорю. Ну, нравится она ему. Председатель встал, снял очки и положил их на стол. С него слетела вся официальность:
— Погоди… Что ты чепуху городишь! А зачем бьет тогда?
— Ну, все так делают. Небось, когда по мне Антошкин сохнул, я вся в синяках ходила и то никому не жаловалась.
— Черт!… Вот так штука! — пробормотал Женя и, заложив руки за спину, принялся ходить по читальне.
Димка вскочил весь красный. Маленькие серые глазки метались из стороны в сторону.
— Ничего я по ней не сохну! — закричал он свирепо. Нюся Беленькая сидела опустив ресницы, такая же красная, как и Димка.
— Врет она! Ничего я по ней не сохну! — повторил Димка с еще большим остервенением.
Председатель остановился над ним:
— Ну-ка… Вот что: выйдите-ка на минуту. Димка выбежал из комнаты. За ним, семеня тонкими ножками, вышла Нюся. Женя снова сел за столик.
— Черт!… Вот задача! — Он повернулся к девочке: — Послушай!… Как тебя!… Ты уверена, что он именно… это… сохнет?
— Угу, — сказала девочка. — Весь класс знает.
— Да-а… — Женя подумал немного, теребя кончик носа. — Как же быть? А?… Если б он из хулиганства ее лупил, можно было бы ему всыпать. А тут — дело другое. Тут…
— А нам-то что? — сказал Грицина. — Сохнет не сохнет — все равно морду бьет.
Зоя проговорила очень серьезно:
— Нет, Грицина. Это, знаешь, формальный подход. Перед нами живой человек все-таки. И может, он даже страдает, товарищи.
Оля наконец вынула изо рта платок, положила его на стол и скомкала двумя руками.
— Меня интересует один вопрос, — заговорила она медленно, не поднимая глаз. — Выходит, что если тебе кто-нибудь не нравится и ты его изводишь, то тебя за это накажут. Если же тебе нравится кто-нибудь, так издевайся над ним сколько хочешь, и тебя же за это пожалеют. Странно очень!
Председатель слегка покраснел:
— Ничего странного. Тут нужно учитывать психологию.
— Интересно! Какая же это психология?
— А такая: человеку нравится девочка. Он не решается ей об этом сказать, ну и…
Он запнулся. Зоя помогла ему:
— Понимаешь, он не решается ей сказать, но ему хочется обратить на себя внимание. Понимаешь?
— И колотит?
— Да. Но не из хулиганства, а чтоб обратить внимание. Оля встала и в упор посмотрела на Женю:
— Дайте мне слово, товарищ председатель.
— Бери, кто тебе его не дает!
— Вот что я скажу. Рожков у нас не единственный. Вот… У нас много на него похожих… И даже в десятых классах есть. И я считаю, что Рожкова и ему подобных нужно судить товарищеским судом, как сказала Зоя… Потому что это безобразие! Никто не виноват, что им самолюбие не позволяет вести себя по-человечески. Будь моя воля, я бы этого Рожкова из школы выгнала… Они воображают, что никто ничего не знает. Нет! Простите, Женечка! О Рожкове она говорит, что все знают, и о других тоже все знают. И, пожалуйста, избавьте нас от таких…
Снова наступило молчание.
Лицо председателя было в тени, а уши, сквозь которые просвечивало солнце, горели, как два светофора.
— Ничего не понимаю, — забормотал он. — Наговорила, наговорила, а чего наговорила, сама не разберет.