Решетка выходила в коридор. В коридоре, как раз напротив решетки, стояли и тихо разговаривали Анатолий (рыжий мальчишка, изгнанный Николаем Николаевичем из класса) и два «исследователя», из-за которых мы попали в эту историю.
Совершенно измученный, я спустился на дно шахты:
— Плохо, Николай Николаевич!
— Никого не нашли?
— Нашел. В учительской заседание педсовета.
— Ох! А я, выходит, не явился.
— А рядом с учительской трое ребят, с которыми у вас должен быть разговор.
Николай Николаевич вздохнул где-то возле моего плеча и прошептал:
— Все еще меня ждут. Мы помолчали с минуту.
— Итак, милый мой, что же вы предложите?
— Что же предлагать! Нужно опять добраться до учительской.
— Ох, милый мой, что вы!… — взволнованно зашептал Николай Николаевич. — Вы все-таки войдите в мое положение… Директор наш и все педагоги — милейшие люди, но… как бы вам сказать… едва ли они смогут понять причины, побудившие меня, старика…
— Эх, Николай Николаевич! А кто их сможет понять, эти причины!
— Мм-да… Конечно, но… Нет, я против этого. Категорически против.
— Ну так что же… Этим вашим мальчишкам говорить? Николай Николаевич ответил не сразу:
— Видите ли, голубчик… При условии соблюдения ими полнейшей тайны это был бы неплохой выход… Они очень хорошо относятся ко мне, по в данном случае они являются лицами, до некоторой степени от меня зависимыми… Вы ведь знаете, чего они от меня сейчас ждут… И вот поэтому я не считаю себя вправе заставить их оказать мне такую…
— Да бросьте, Николай Николаевич! Я пошутил.
— Нет, почему же «бросьте»… Вы знаете, я нашел выход! Отправляйтесь сейчас к ним…
— К кому?
— К ребятам, разумеется… И скажите, что Николай Николаевич попал в такую-то беду и обращается к каждому из них, как… ну, как человек к человеку. Причем обязательно подчеркните, что неприятный разговор у меня с ними все равно будет, это мой долг, а к ним обращаюсь как человек к человеку, а не как педагог или там начальство…
— Бросьте, Николай Николаевич. Только что распекли их за это дело, а сами…
— Ну, знаете, милый вы мой… Они прекрасно знают, что я распекал их за пренебрежение занятиями, а не за вполне естественную любознательность, здоровую страсть к исследованиям. Если бы, голубчик, не было этой страсти, Америка не была бы открыта.
— Тогда уж лучше сообщить о нашем положении кому-нибудь одному из них, а не всем троим. Но вот как это сделать?
— Не надо! Один разболтает. Обязательно разболтает. А трое — никогда. Ступайте! Ступайте! Они поймут. Только прежде всего возьмите с них слово, что все останется в тайне.
— Все-таки тайну нужно сохранить? — пробормотал а.
— Ничего не поделаешь. Нужно считаться… как бы вам сказать, со своего рода условностями. Ступайте, дорогой. Ступайте!
Николай Николаевич тихонько подталкивал меня, пока я снова не полез по скобам во тьму.
Добравшись до нужной решетки, я долго смотрел через нее на мальчишек. Они уже не разговаривали, а переминались с ноги на ногу, тоскливо поглядывая в конец коридора. Рыжий Анатолий присел на корточки у стены, вынул из кармана карандаш и принялся грызть его, отдирая зубами мелкие щепочки.
Долговязый «исследователь» вентиляционных каналов проговорил:
— Да не придет он. Уже, наверно, из школы ушел. Рыжий даже не взглянул на него:
— Да, «не придет»! Не знаешь, так молчи уж.
— А что?
«Исследователи» сели рядом с Анатолием.
— А то! Ты в четвертом?
— В четвертом.
— Он у вас не преподаст еще. Вот перейдешь в пятый, тогда узнаешь!
Рыжий некоторое время трудился над своим карандашом, потом вдруг повернулся к «исследователю»:
— Знаешь самое первое правило для хорошего педагога? Никогда с детьми не трепись зря. Сказал — и делай. А Николай Николаевич знаешь какой педагог? О нем в «Пионерке» писали.
— Знаю. Только строгий очень, — вздохнул толстый.
— Не будешь с нами строгим, так мы всю школу разнесем. Рыжий снова принялся за карандаш. Я лежал в своей норе, таращил на них глаза и глотал от волнения слюну. Лишь минуты через две я собрался с духом и прошептал:
— Мальчики!
Они не услышали. Толстый опять заговорил:
— А кто это молодой такой? С ним был. Анатолий вынул из карандаша графит и стал писать им у себя на ладони.
— Ерунда. Практикант.
Мне стало душно. От пыли свербило в носу. Хотелось чихнуть.
— Мальчики! Мальчики! Ребята! — шепнул я уже погромче.