Мне достаточно даже, если эту главу примешь близко к сердцу ты, моя дорогая Женни, ты, лучшая и самая любимая из всех женщин; ты, лучшая и самая любимая из всех сестер; это тебе я посвящаю свою повесть: если она будет мила для всех чувствительных и тонких сердец, и если ты извинишь глупости, которые время от времени выскальзывали у меня невольно, я плевал на всех критиков вселенной.
Глава XXIII
Я скажу только одно слово о следующем эстампе.
Это семья несчастного Уголино, того самого из дантова "Ада", умирающая от голода. Один из его сыновей растянулся без движения у его ног; другие протягивают к нему ослабевшие ручки, прося хлеба, тогда как несчастный отец, опираясь о тюремную колонну, с остекленевшими глазами и неподвижным лицом, с ужасающим спокойствием последней стадии отчаяния умирает одновременно собственной смертью и смертью всех своих детей, страдая всеми страданиями человеческого существа.
А вот бравый шевалье д'Асса в битве при монастыре Кампен, одной из кровопролитнейших битв Семилетней войны -- вот ты испускаешь своей последний вздох среди сотни штыков в порыве героизма, которого не знают более наши дни.
И ты, которая плачешь под этими пальмами, несчастная негритяночка! Ты, которую некий варвар -- это был без сомнения не англичанин -- предал и бросил; да что я говорю? тебя, которую он имел жестокость продать как одну из последних рабынь несмотря на плод вашей любви, который ты носишь под сердцем. Я не могу пройти мимо твоего изображения не отдав должного твоей чувствительности и твоим несчастьям!
Остановимся-ка на минуту перед вот этой другой картиной: юная пастушка совершенно одна держит свое стадо на вершинах Альп: она сидит на старом стволе опрокинутой сосны и индевеет от мороза; ее ноги покрыты большими листами какалии, лиловый цветок которой торчит над ее головой.
Лаванда, тмин, анемон, василек, цветы всех видов, которые с таким трудом культивируются в наших оранжереях и садах и которые рождаются в Альпах во всей своей примитивной красоте, формируют блестящий ковер, по которому бродят ее овечки.
Милая пастушка, скажи мне, где находится тот прелестный уголок земли, в котором ты обитаешь? В каком отдаленном животноводческом хозяйстве ты сегодня встала с авророй? Не смог бы я отправиться жить туда?
Но увы! мягкое спокойствие, которым ты наслаждаешься, не замедлить исчезнуть: демон войны, не удовлетворенный разрушением городов, скоро принесет страх и смятение и в самый удаленный уголок. Уже приближаются суворовские солдаты, и я вместе с ними в штабе их главного фельдмаршала, и я вижу, как они маршируют от горы к горе, все ближе и ближе к облакам. Гром пушек уже можно слышать на самых возвышенных обиталищах грома.
Беги, пастушка, гони свое стадо, спрячься в самых удаленных пещерах и самых диких: нет больше места спокоя на этой печальной земле!
Глава XXIV
Я не знаю, как это со мной произошло; но вот уже некоторое время мои главы заканчиваются на печальной ноте. Напрасно я фиксирую с самого начала свои взгляды на каком-нибудь приятном объекте, напрасно я бросаю якорь в спокойных водах, я испытываю тут же мощный шквал, который заставляет меня отклоняться.
Чтобы положить конец этому возбуждению, которое сбивает меня с намеченных мною же самим идей и чтобы утихомирить биения своего сердца, которое столько волнительных образов слишком колеблют, я не вижу другого средства как прибегнуть к рассуждению.
Да, я хочу положить этот кусочек льда на свое сердце.
И это рассуждение будет о живописи; потому что рассуждать о другом предмете, нет подручных средств. А я могу рассуждать только о том, что возбуждается образами, находящимися у меня перед глазами. Рассуждения о живописи это моей конек, не уступающий всем воображаемым скакунам дяди Тоби.
Свое рассуждение о живописи я начну с вопроса преимущества великолепного искусства живописи искусству музыки: да, я хочу поставить некоторые свои соображения на весы разума, хотя бы они весили не более одного песчаного зернышка, одного даже атома.
Можно сказать в пользу живописи, что она кое-что оставляет после себя; ее картины переживают ее и увековечиваются в нашей памяти.
Ответят, что композиторы также оставляют после себя оперы и концерты; но музыка -- подданная моды, а живопись нет.