Платон, который слушал, ничего не говоря, нашу беседу, увидев ее вдруг закончившейся таким нежданным образом, взял слово в свою очередь.
– Я понимаю, – сказал он нам, – как открытия, которые сделали ваши великие мужи во всех областях физики, оказываются бесполезными в медицине, которые не могут никогда изменить природных тел, разве лишь за счет человеческих жизней; но ведь в политической области без сомнения дела обстоят не так.
Открытия Локка о природе человеческого разума, изобретение книгопечатания, наблюдения, собранные из истории, столько умных книг, которые распространили знание среди людей; да и сама медицина, ставшая достоянием масс благодаря организации здравоохранения, столько чудес в конце концов должны без сомнения внести вклад в то, чтобы сделать людей лучше, и то счастливое и мудрое государство, которое я вообразил и которое век, в котором я проживал, заставили меня думать о нем как о непрактичном сне, сегодня уже существует в мире?
На это требование, честный доктор опустил глаза и ответил лишь слезами; потом, вытерев их платком, он невольно сдвинул парик, так что они часть лица оказалась им закрытой.
– О бессмертные боги! – испустила пронзительный крик Аспазия, – какая странная фигура! это что за открытие ваших великих людей заставило вас причесываться шевелюрой другого?
Аспазия, которую рассуждения философов вводили в зевание, завладела журналом мод, лежавшим на камине и уже некоторое время листала его, когда парик доктора вызвал у нее это восклицание; и, поскольку узкое и подвижное кресло, на котором она сидела, было для нее весьма неудобным, она без разговору положила обе свои голые ноги, украшенные лентами, на соломенный стул, находившийся между ею и мной, и оперлась локтем на одно из широких плеч Платона.
– Это совсем не череп, – ответил ей доктор, беря свой парик и бросая его в огонь, – это парик, мадемуазель, и я не знаю, почему я не бросил это нелепое украшение в пламя Тартара, когда я спешил к вам: но нелепости и предубеждения так сильно врождены в нашей несчастной натуре, что они следуют за нами некоторое время еще и за могильной плитой.
Я с особым удовольствием наблюдал доктора, так решительно отделавшегося от своей медицины и своего парика.
– Я вас уверяю, – сказала ему Аспазия, – что большинство причесок, представленных в этих тетрадях, должны бы заслужить судьбу вашей: так они экстравагантны!
Прекрасная афинянка экстремально удивилась, просматривая эти эстампы, и удивилась с полным резоном разнообразию и живописности современных наворотов.
Особенно одна фигура из многих ее удивила: это была юная дама, представленная с самой элегантной прической, которую Аспазия нашла несколько слишком высокой; но кусок вуали, прикрывавший горло был так чудовищно велик, что за ним скрывалась половина лица.
Аспазия, не зная, что эти странные формы были всего лишь работой крахмала, не могла не засвидельствовать удивления, которое возросло бы в разы, если бы марля была прозрачной.
– Но просветите меня, – сказала она, – почему ваши женщины кажутся одеваются скорее, чтобы спрятать себя, чем приодеться: едва открывая свое лицо, по которому только можно понять их пол, они так странно искажают формы своих тел немыслимыми складками тканей!
Из всех фигур, представленных на этих листках, ни одна не оставляет открытой горло, руки и ноги: как, ваши молодые воины не пытаются противостоять этому обычаю?
– По-видимому, – добавил она, – добродетель ваших женщин, которые показывают себя в таких одеждах, намного превосходит добродетели моих современниц?
Закончив эти слова, Аспазия посмотрела на меня с явным ожиданием ответа. Я сделал вид, что этого не заметил, и чтобы придать себя рассеяный вид, бросил на горящие угли пинцетом остатки уцелевшего от огня докторского парика.
Потом заметил, что одна из веревок, крепивших аспазиевую сандалету развязалась:
– Позвольте, – сказал я, – очаровательная Аспазия, – и так говоря я живо опустился, положив руки на стол, где, как я полагал, видел эти две ножки, которые когда-то заставляли безобразничать философов.
Я убежден: в этот момент я подвергся настоящему сомнабулизму, ибо движение, о котором я говорю, было более чем реальным; но Розина, которая в натуре лежала в кресле, приняло это движение за обращенное к ней; и подпрыгнув слегка в моих руках, она погрузила в мир теней знаменитые тени, вызванные моим дорожным платьем.