Наконец человек (назвать теперь его Вавилой было как-то неуместно — он явно выглядел не славянином) вздохнул и повернул к женщине своё лицо, и завуч поразилась одухотворённости его облика.
Глаза этого незнакомого ей человека оставались зелёными — он глянул на Изольду, и та почувствовала, как холод побежал по её спине. Пятидесятипятилетняя женщина вдруг разволновалась, словно юная девчонка — это был тот облик, что снился в юности ей ночами, когда она была ещё так дивно хороша. О, эта юность — где она, куда сбежала?! Да, эти колдовские зелёные глаза, эта бородка, эти чёрные локоны и даже эта шляпа — всё было узнаваемо и всё, словно впервые. Наваждение, что ли?!
Под этим проницательным взглядом она почувствовала себя совсем старой и уродливой — где её стройная фигура, которой она гордилась в юности, где длинные ноги, от которых мальчики с ума сходили? Где её волосы — долгая волна светло-золотого цвета, за которой она так тщательно ухаживала. Как обратилось в эту вялую маску, в дебелые складки у носа её лицо — лицо северной принцессы?! Когда, когда всё ушло, а она и не заметила?! Ждала-ждала своего принца, состарилась, растолстела, превратилась в завучиху Кренделючку!
Сознание собственного безобразия и старости кольнуло в сердце, как иглой, и женщина вдруг вспомнила, что ей надо принять лекарство — нельзя так волноваться. А лекарство-то осталось там, в кабинете Вероники, в сумке, с которой Изольда ходит уже десять лет.
— Зачем ты меня сюда позвал? — тяжёлым голосом спросила она, уже не сомневаясь, что появилась здесь отнюдь не случайно, и Вавила (если он Вавила) всё же к этому причастен.
Он ничего не отрицал, но зрачки его расширились, а в глубине этих непроницаемых глаз кошачьим блеском засветилась зелень. Такой знакомый незнакомец, причастник тайный снов в юности Крендельковой, встал и потянул её за руку.
— Пойдём, Изольда. — сказал он, и голосу его невозможно было противиться.
Она тяжело сползла с тёплого большого валуна и, сознавая, насколько же мало они соответствуют друг другу, пошла за ним, куда он там её позвал. А вёл её он по тропе — туда, где смыкалась тёмная листва, чуть трепеща от ночного ветра.
— Что ты хочешь показать мне? — терпеливо спросила она, всей душой желая, чтобы этот сон скорее кончился. Всегда в её снах он звал её куда-то, вёл по тропе, но далее ничего не происходило. И имени она его не знает.
Панорама мирно текущей реки сменилась на совершенно иную картину — лес кончился, и глазам Изольды открылось видение ночного луга. Стелились какие-то незнакомые растения, образуя над поверхностью земли местами пышные тёмные в ночи шапки, украшенные тихо мерцающими цветами. А местами поднимались из широких листьев стройные куртины опять же незнакомых соцветий. Тропинка извивалась мимо той же реки, что плавно несла свои сонные воды под крутыми берегами, а с другой стороны — далеко раскинувшийся луг. Воздух свеж и тих, насыщен испарениями цветов, земли, воды и весь пронизан лунным светом. Два человека шли среди безмолвия и волшебства.
— Есть нечто жестокое в исполнении тайной мечты — обольстительное и коварное, неумолимое и страшное, как будто нечто свыше, небрежно, наугад, бросив две жемчужины из разных сосудов, сводит вместе несоединимое, или разделяет то, что должно быть целым. — заговорил тот, кого Изольда знала, как Вавилу.
Она не понимала, что всё это значит, но голос его, звук, сплетающийся с ночью, мягкий баритон, текущий, словно водная дуга, невольно завораживал её, и она думала свою неотрывную думу, как будто именно это именно сейчас ей было важно.
Она старела незаметно — каждый день приносил неуловимые изменения — и это продолжалось много лет. Подруги её приходили в ужас, обнаружив на виске ещё одну морщинку — бегали по кабинетам косметологии, покупали кремы, делали маски. А Изольда держалась долго, ничего особенного для того не делая. Она насмешливо думала: что будете вы делать, когда весь ваш запас неувядания иссякнет? чем будете жить, чем утешаться? Так ли важна женщине её внешность — ведь однажды ты проснёшься и поймёшь, что всё лучшее в твоей жизни осталось позади. И никому ты не нужна, старуха. Тогда что — сходить с ума, беситься? Нет, если не накопишь в себе духовного богатства, то не с чем будет годы коротать. Так и увяла, не особенно об этом сожалея — все подруги этому дивились и говорили, что Изольда всегда была особенной. Да, она никогда не оплакивала утекающую юность — старела спокойно и с достоинством, оттого и не впадала в отчаяние при виде своего лица и отяжелевшей фигуры, хотя никогда не была замужем и не обзавелась детьми. Да, так всё получилось — принц не пришёл.
Но вот теперь, в этот странный миг всё изменилось — она вдруг болезненно ощутила, какой же она стала страшной: всё ушло, всё ушло, а принца не было… Никогда — о, никогда! — не наденет она босоножки на платформе и не пойдёт, покачивая стройными бёдрами, под восхищёнными взглядами одноклассников! Никогда больше не тряхнёт небрежно длинной золотистой гривой — зачем всем знать, что волосы она осветляла? Никогда в сознании своей бесспорной красоты снисходительно не бросит взгляд на потного от смущения мальчишку! Нет, никогда, никогда, никогда…
Оттого шла она по чудному ночному лугу, слушая непонятные слова человека, которого много лет назад видела во снах. Да, ей знаком и этот голос, и фигура, и лицо, и одежда, но кто он — этого она вспомнить не могла. Зачем пришёл он к ней так поздно? Принцессы больше нет.
— Однажды много-много лет назад. — всё так же одиноко звучал голос в сонной тишине равнины. — когда я был довольно молод, бродил я по лесам и по лугам в поисках чудесных слов, которые хотел переложить на песню. Мне виделись волшебные видения, я слышал удивительные голоса, я слышал тайный зов. Да, слышал и искал таинственный источник, который дарит людям то волшебство в душе, которое простого барда делает поэтом. Так я набрёл на холм, стоящий посреди пустого поля.
Говорили люди, что в том холме есть вход в волшебную страну. И я мечтал, чтобы эти древние ворота отворились для меня и одарили волшебники подземного царства меня волшебной лирой. И вот однажды так оно случилось. Не знаю: может, я был избранник, потому что многие ходили у холма ночами и искали встреч с таинственным народом, что обладал великим даром волшебства. Там, говорят, и время течёт иначе.
Дело в том, что один король велел мне написать поэму да такую, чтобы слушающие воспарили в небеса. Поэму о великой любви и великой скорби, о рыцаре и деве. Поэма заказывалась к свадьбе короля, ослушаться его веления было невозможно. А я не чувствовал в себе столь мощного таланта, чтобы сочинить такую историю и найти такие дивные слова, от которых в сердце воспылает пламень, а душа изойдётся слезами муки и блаженства. Я ощущал лишь самый дух поэмы, но слов её не мог найти.
И вот в таком отчаянье пришёл я к древнему холму и в изнеможении упал на землю, думая, что лучше я умру, чем положу хоть слово в песню против того духа, что владел мною. И вот услышал я в полночный час великое пение из-под земли — в холме звучали сотни голосов, и было это неописуемо прекрасно. Лежал я недвижим и слушал, насыщался, впитывал в себя волшебный дар, и понимал, что это есть ответ на все мои мольбы. Но далее случилось нечто вовсе удивительное — холм открылся, и выехала из него пышная кавалькада. То были эльфы — народ, который навсегда покинул землю, ибо, поняла ты уже, наверно, что был я из того же мира, что и ты. Да, в те времена можно было встретить на Земле эльфов.
Впереди в сопровождении пажей ехала на белом коне сама королева эльфов, а рядом с ней король. Они увидели меня, и царственная особа жестом приказала поднять меня и привести. Ловкие пажи быстро подхватили моё оцепеневшее тело и поставили меня перед той, в чьи глаза не смел я посмотреть.