— Успокойтесь, мсье, — сказал Мациевич Анри Фарману. — Это очень талантливый человек.
Заикин тоже нервничал. Земля надвигалась на него. Он осторожно выключил мотор, мелкими быстрыми движениями перекрестил себе живот и повел аэроплан на посадку.
— Стой! — закричал Фарман шоферу. Автомобиль остановился у самого края посадочной полосы.
— Все, — сказал Фарман. — Это конец...
Ему никто не ответил. Все смотрели на аэроплан. Пропеллер крутился вхолостую, и было слышно, как свистит ветер в расчалках крыльев.
И когда колеса аэроплана благополучно коснулись земли, Мациевич негромко сказал по-русски:
— Я же говорил вам, что это очень талантливый человек.
Ночью Заикин смотрел на освещенное голубоватым светом лицо Клотильды де ля Рош и говорил:
— Я тебе, Клава, вот что скажу: я этого дела все равно добьюсь. Я ни есть, ни пить, ни спать не буду. Мне что главное? Мне главное натренировать себя, чтобы я летун быд; первостатейный. Ну и конечно, документ получить. А уж тогда я Россию в обиду не дам! Это когда мы дома, нам все не нравится. То ругаем, другое, третье... А как кто со стороны ругать нас начнет, мы жутко обижаемся и сердимся. Тут, Клава, как с дитем получается: он у нас, у родителей, и такой, и сякой, и немазаный. Мы его и розгами, и внушениями, и по-всякому. А попробуй кто со стороны обидь его? Словом каким али еще пуще — за ухи отодрать... Да мы ж ему глотку перегрызем! И вправе будем. Кто тебе, басурманская твоя морда, на мое дитя руку позволил поднимать? А ну-ка! Вот какие дела... Понял? Компрене, говорю?
— Уи, уи... — закивала головой де ля Рош и счастливо прижалась щекой к огромной руке Заикина. — Же компран. Же компран бьен...
— Ничего ты не «компран», — ласково сказал Иван Михайлович и погладил Клотильду по голове. — Вот погоди, Клава, я еще по-французски выучусь!
Взлет, посадка. Взлет, посадка. Разворот, рулежка, старт и снова взлет.
Иван Михайлович тренировался в стороне от общей группы. Фарман и Бовье неприязненно смотрели в его сторону.
В маленьком парижском бистро Иван Михайлович сидел за столиком и внимательно слушал толстенького художника Видгофа.
— Но вы себе представляете, Ваня, что это стоит денег? — спросил Видгоф с неистребимым южнорусским акцентом.
— А как же! — прогудел Заикин и тут же спохватился: — А сколько?
— Ваня, — торжественно сказал Видгоф, — что я теперь живу в Париже, так это не делает нас чужими. Сколько вам нужно плакатов?
— Тысячи три.
— Таки меньше чем по франку... Три тысячи плакатов — две тысячи франков. И учтите, Ваня, это только для вас. Я б даже сказал больше — для России.
— Ладно, Сема, наскребу.
— Показывать эскиз?
— Давай.
Видгоф вынул из-под столика огромную папку и раскрыл ее.
— Слушай, а это зачем? — смущенно спросил Заикин и ткнул пальцем в смерть с косой, которая занимала на плакате больше места, чем аэроплан, портрет Заикина и текст.
— Не смешите меня, — презрительно сказал Видгоф. — Вы не мальчик в рекламе, чтобы задавать такие вопросы. Это раз. А кроме всего, дай вам Бог здоровья и долгих лет жизни, но пока что летать по воздуху — это вам не торговать бычками на Привозе. Или я не знаю Одессу?
И снова на летном поле грязный, измученный Заикин возился у своего аэроплана в стороне от всей группы учеников.
Подошел Мациевич в полетном обмундировании.
— Англичане сунули взятку Бовье, и все учебные аппараты теперь заняты только ими. Так что я абсолютно свободен. Тебе помочь?
— Постой рядой, Лев Макарыч, и то ладно, — улыбнулся Заикин.
На велосипеде подъехал Фарман. Посмотрел секунду на Заикина и достал из кармана телеграмму. Протянул ее Мациевичу:
— Передайте эту депешу мсье Заикину и поздравьте его от моего имени.
Мациевич развернул телеграмму и охнул.
— Откуда? — спросил Заикин.
— Из Ясной Поляны. От Льва Николаевича Толстого. Ты про такого слышал?
— Я-то слышал, а вот он откуда про меня знает?
— Значит, знает. Лев Николаевич поздравляет тебя с победой над воздушной стихией. Вот, Ваня, честь тебе какая.
— Батюшки-светы!.. — растерялся Заикин. — Это что же мне теперь делать?
— Летать, — коротко ответил Мациевич.
И снова взлет, посадка... Взлет, посадка.
— Браво, Вания! — кричит де ля Рош. — Тре бьен! Тре бьен!
Заикин не может ее услышать. Он далеко. Да еще и тарахтят моторы трех аэропланов — одного заикинского и двух учебных на другом краю летного поля.
— Тре бьен, мон ами, — шепчет де ля Рош, — тре бьен...
И голос сзади подтверждает:
— Этот гладиатор хорошо летает!
— Превосходно! — с восторгом отвечает де ля Рош и поворачивается.
Позади нее стоит Леже.
— Здравствуй, Кло.
Некоторое время Клотильда де ля Рош разглядывает осунувшееся, с воспаленными глазами лицо Леже, медленно поднимает руку и, тихонько касаясь пальцами лба, щек и подбородка Леже, горько говорит:
— Здравствуй, Пьер.
Держа в руке пачку газет и легко перескакивая через три ступеньки сразу, огромный Заикин бежал наверх по ветхой лестнице мурмелонского отеля.
А за ним, не поспевая, семенил старенький портье и кричал слабым голосом:
— Мсье Заикин! Мсье Заикин!
Заикин весело отмахнулся от него:
— Некогда, батя, некогда... Не до тебя сейчас!
Он промчался по коридору и затарабанил в дверь номера де ля Рош.
— Клава! Клавочка! Открой! Радость-то какая!.. — крикнул Заикин и потряс пачкой газет.
Подоспел старенький портье. Деликатно постучал сухоньким пальчиком в широченную спину Ивана Михайловича:
— Мсье Заикин, вам письмо от мадемуазель де ля Рош. — И протянул небольшой конверт.
Заикин услышал имя де ля Рош, резко повернулся:
— Чего?
— Вам письмо от мадемуазель, — повторил старик-портье. — Она уехала час тому назад и просила передать вам вот это...
Заикин ничего не понял, но осторожно взял письмо и напряженно спросил у маленького старика:
— А где Клава-то?..
Он лежал на траве за ангарами и смотрел в небо.
Рядом валялись десятки экземпляров одного и то го же номера «Ле Матен», где вся первая полоса была занята его фотографиями: Заикин у аэроплана, Заикин и Фарман на аэроплане, в полете, после приземления и среди других авиаторов. Была даже фотография факсимиле Заикина. Корявыми буквами «Борец Заикин».
Рядом сидел Лев Макарович Мациевич и глуховатым голосом читал ему по-русски письмо Клотильды де ля Рош:
— «...сумма, которую мы должны были выплатить в качестве неустойки, оказалась такой большой, что нам ничего не оставалось делать, как немедленно выехать в Мадрид. Каждый час промедления грозил нам грандиозными штрафами и резким уменьшением гонорара. Через две недели я на несколько дней прекращу гастроли и вернусь в Мурмелон за новым аэропланом, но тебя уже там не будет, и я знаю, что...» — Тут Мациевич оторвался от письма и сказал: — Дальше, Иван Михайлович, очень личное...
Мурмелонское летное поле было усеяно народом.
У посадочной полосы стоял стол, за которым восседала экзаменационная комиссия.
Заканчивая полет, на полосу садились три аэроплана: один впереди, два других чуть сзади. Зрители бурно аплодировали.
Аэропланы закончили пробег у самого стола комиссии. Из первого аппарата выпрыгнул Иван Заикин, из двух других — немец Шмидт и итальянец Пинетти. Все трое четко подошли к столу экзаменационной комиссии. Встали три члена комиссии. Анри Фарман представил им своих учеников.
— Имею честь, господа, рекомендовать своих учеников. Мсье Шмидт, мсье Пинетти и мсье... Заикин, — чуть запнувшись, произнес он. — Вы сами все видели, господа. — Фарман развел руками, как бы показывая, что он сделал все, что мог.