— Переходите к делу, — в голосе Огилви снова появились отрывистые нотки.
— Ну, сэр, если бы это был чистый вымысел, он бы, не колеблясь, придумал подробности, — на мгновение все это дело показалось мне вдруг абсолютно ясным, — Моя точка зрения такова: будучи в полубессознательном состоянии, он выболтал что-то такое, о чем бы болтать ему не следовало. Когда офицер разведки спросил его об этом плане, он понял, что, если станет отрицать сказанное мне, подозрения еще больше усилятся. Поэтому он и повторил свое заявление, а когда от него потребовали подробностей, он пустился в общие рассуждения, туманные и запутанные, что, как он и ожидал, бросило тень сомнения на все это дело. Что же касается предполагаемого налета на Торби, тут он явно заметал следы. Очевидно, он достиг своей цели, отвлекши внимание офицера от плана к налету.
Огилви постучал черенком трубки по зубам.
— Да нет, боюсь, офицер разведки вовсе так не думает. У него опыт в таких делах. Я полагаю, вам следует считать, что он прав.
Но офицер разведки не видел, как немецкий пилот замолк, будто воды в рот набрал, на полуслове, когда встретился взглядом с Вейлом. В этом, казалось, и скрывается ключ к разгадке всей тайны.
— Вы не скажете, сэр, собирается ли начальник разведки сделать представление об этом разведке ВВС? — спросил я.
— Мне он ничего об этом не говорил. Я полагаю, что это войдет в ежевечернее донесение командиру.
Чего я и опасался.
— Я считаю, что донесение об этом деле должно быть передано разведке ВВС немедленно, — заявил я.
— Боюсь, Хэнсон, что вы там считаете или чего не считаете, важности не представляет, — резковато ответил Огилви. — Это дело находится в компетенции ВВС, и их начальник разведки уже сформулировал собственное мнение. — Он помолчал. — Если хотите, можете оставить заявление, и я отошлю его на батарею.
Огилви все было как об стену горох, но, хотя я и понимал, что толку от этого не будет, я сказал, что заявление напишу. Он дал мне бумагу, и я устроился за столом старшины. Чтобы написать заявление, понадобилось время — ведь его надо было сделать кратким и в то же время понятным. Чем черт не шутит — оно могло попасть в руки человека, который отнесется к этому делу с неменьшей серьезностью, чем я.
Когда я вернулся на позицию, было почти десять тридцать. Мики, не умевший обуздывать свое любопытство, тут же спросил, зачем это я понадобился Огилви.
— Только что умерла моя бабушка, — ответил я. — Он дал мне увольнительную на неделю — надо же ее похоронить.
— Неделю?! Серьезно?! Тебе дали неделю?! Только из-за того, что умерла твоя бабка?! Это паршивая батарея. Вы, ребята, все заодно. Как только один из благородных устал, господи, ему отпуск! Неделя из-за того, что умерла бабушка! Ну, забодай меня комар! Случись такое с кем-нибудь попроще, вроде меня или Фуллера, так сразу бы — пшел вон! Нет, браток, это несправедливо. В настоящей армии такого бы не случилось. Ни в коем разе. Пехота — вот куда мне надо было податься.
У Мики было весьма высоко развито классовое сознание, хотя сам он этого даже не понимал. Ему виделась привилегия там, где таковой на самом деле не было. Из-за этой его черты, да еще потому, что он постоянно ворчал по пустякам, он порой становился просто невыносимым. Послушать его, так выходило, что с ним почти никогда не поступали, как с другими, на самом же деле ему сходило с рук гораздо больше, чем кому-либо.
— А, не будь дураком, Мики, — сказал Лэнгдон. — Никакого отпуска ему не дали. Просто он вежливо хочет сказать тебе, чтобы ты не лез не в свое дело.
— Ага, ясно, — Мики снова заулыбался. — Прости, браток, я не понял.
Лэнгдон занимался осмотром оборудования, который на нашем орудии проводился каждое утро между десятью и одиннадцатью. Народу там хватало, и я сел на скамейку У телефона. Я по-прежнему был встревожен. Большинство, наверное, посчитало бы этот вопрос закрытым. Если начальник разведки удовлетворен, чего ж мне-то тревожиться? Но в том-то и дело, что журналистика приучает человека инстинктивно идти до конца, сколь бы ни горька была истина. Начальник разведки, возможно, прав. Но мне не давало покоя то, что немец замолк при виде Вейла. Казалось, будто его поймали, когда он говорил что-то такое, чего ему говорить не следовало бы. Только так и можно было объяснить поспешность, с которой он закрыл рот. А это уже наводило на мысль о том, что он знает Вейла — что Вейл, по сути дела, член «пятой колонны».