Перевезли меня в какое-то приспособленное под госпиталь помещение. Палата тяжелораненых. Люди стонут, матерятся, бредят боем. Еще за сутки до этого были здоровы, полны сил. Осознать свое положение еще не успели. Болевой и психический шок сдавил сознание. Из угла палаты слышатся рыдания, всхлипывания. С чем лежит этот человек? Без ног? Может быть, с развороченной грудной клеткой? Не знаю. Только слова и звуки доносятся с разных сторон.
Подходит сестра. Приносит молока. Настроила вороночку в шланге, и я небольшими глотками попил. Жгут по-прежнему давит нестерпимо сильно. На тумбочке возле меня появился карандаш с несколькими листками бумаги. Разговаривать я не могу, жестикулировать еще не научился, так что этот карандаш — единственное средство общения с миром.
Сосед мой — пехотинец, У него раздроблено колено. Могу только представить, какую он испытывает боль. Он требует отрезать ногу, ругает врачей, сестер, глаза лихорадочно горят. Не спим мы с ним и ночью. У меня усилились боли в правой стороне груди, в ноге. К боли в нижней части лица я стал привыкать — она непреходяща. Пехотинец ругает наших танкистов за то, что не поддерживают пехоту в бою, авиаторов за то, что нашу пехоту беспрерывно бомбят немцы. Куда девались наши истребители? Где наша авиация?
Я молчал. Я чувствовал обиду за себя и за своих товарищей, которые ограниченными силами делали все, что могли. Но здесь, в госпитале, я впервые столкнулся с беспощадной правдой войны, потому что здесь были люди всех родов войск и можно было наконец получить суммарное представление обо всем, что происходит на фронте. Я понял, что если каждому из нас в отдельности — пехотинцу, танкисту, летчику — было трудно, очень трудно, то всем вместе собравшимся здесь в госпитале нам стало ясно, что на самом деле все было во сто крат трудней, чем мы могла себе представить. Эта беспощадная правда реальности для многих оказалась страшней, чем вражеские танки. Я впервые видел в таком количестве людей и разочарованных, и обозленных, и просто отчаявшихся. Шел первый месяц войны, и все иллюзорное в сознании людей, с чем многие жили еще два месяца назад, здесь отслаивалось.
В какой-то момент я вдруг понял, что мне не понять и не объяснить себе многое, не ответить на самые простые и самые больные вопросы, но что все это — и понимание, и ответы — будет когда-нибудь, а сейчас надо сжаться. Надо терпеть, чтобы воевать. Это была очень простая мысль, но я воспринял ее как откровение. Она возвращала определенность, цель, ради которой надо было все перетерпеть и перебороть. Я внушал себе, что мне повезло, что я сравнительно благополучно выкарабкался из тяжелейшей ситуации. Рядом, очнувшись от наркоза, кричал молодой парень с ампутированными ногами. Я ничем не мог ему помочь. Но он и такие, как он, помогли мне понять, насколько счастливо отделался я сам. Не врезался в это высокое строение, которое в ночи, как во сне, проплыло рядом с моим падающим самолетом; не убился при ударе о землю; не взорвался самолет; сохранил руки и ноги; сразу же попал в руки хорошего врача… Я понял, что у меня есть вполне реальный шанс не просто жить, но жить и воевать. Нужны только терпение и воля.
Оттого что сам не мог разговаривать, вероятно, я острее воспринимал все, что происходило вокруг. Я видел, как раненые, каждый по-своему, переживали свою судьбу. Сам я чувствовал себя песчинкой в хаосе войны. Песчинкой, которая была вынесена на отмель, но все же не исчезла бесследно в водовороте смерти, бед и страданий. Многие мои соседи по палате смотрели на эти вещи иначе. Им казалось, что они сами повинны в том, что с ними случилось. Типичными были рассуждения такого рода: «Если бы я не свернул вправо, то не угодил бы под снаряд. Какой же я дурак!» Такая святая, почти детская наивность в понимании войны и человеческих судеб изумляла меня. Я видел, что любой человек, особенно тот, кто оказался в нашем положении, подсознательно пытался определить свое место в общем ходе событий. Такая работа всегда приносит ясность, каким бы тяжелым ни было положение. А когда есть ясность — человек сохраняет силы, чтобы жить и действовать. Но для того чтобы пришла эта определенность, надо уметь трезво оценивать масштаб событий и их сложность. Многим моим товарищам по несчастью это оказалось не по силам. Они метались на койках, расходуя жизненную энергию в эмоциональном состоянии отчаяния, в криках, в бесполезной и беспощадной ругани. И конечно, ничем помочь себе не могли. Это, вероятно, был самый тяжелый контингент — раненые первых месяцев войны.