Смотрел солдат, у которого снесло нижнюю часть лица. В палате в те минуты мы были с ним вдвоем: остальные наши соседи разбрелись кто куда. Он смотрел на меня в упор, не мигая и не отрывая глаз.
Я взял свой кагор и подошел к его койке. Без карандаша и бумаги, без жестов и слов мы отлично понимали друг друга. Солдат принял соответствующую позу, лег на подушку, а я влил кагор в то место, где, по моим предположениям, должен был находиться рот. Сколько кагора попало солдату — сказать трудно, но он был доволен. Да и мне было приятно, что я — единственный, кто смог этому парню хоть как-то скрасить несколько минут тяжелой, однообразной госпитальной жизни…
В конце июля война приблизилась к Днепропетровску. Резко увеличился приток раненых. Началась эвакуация тех, кто уже получил первую помощь и прошел начальный курс лечения. Долечиваться они должны были в глубинных тыловых городах на востоке страны. Фронт приближался, и меня вместе с партией раненых эвакуировали в один из госпиталей Ростова-на-Дону. Расположен был госпиталь на улице Энгельса напротив зеленого красивого парка. Там в госпитале я встретил знакомого летчика, который рассказал мне о гибели моих товарищей по Качинскому училищу летчиков Никутова и Фаренюка. Здесь, в Ростове, было много раненых командиров всех родов войск, и потому шли нескончаемые разговоры о положении на фронтах. Уровень размышлений и понимания происходящих событий здесь был несколько иной, чем, скажем, в кировоградском госпитале, где большинство раненых были из рядового и сержантского состава. Но именно потому, что все происходящее понималось здесь глубже, разговоры были более тяжелые, чем в кировоградском госпитале. И хотя каждый командир придерживался своего мнения о причинах наших неудач, общим у всех было понимание того, что нужно быстрее возвращаться в строй и продолжать воевать. Новое для меня в этих разговорах заключалось в том, что многие командиры рассудительно и критично оценивали наши фронтовые дела, хотя шел всего лишь второй месяц войны. Фронт учит быстро…
По наблюдениям врачей, челюсть моя приращивалась нормально, но жгута не снимали, дощечки не убирали, и гипсовая шапочка по-прежнему украшала мою голову. Врачи не торопились. Бывали случаи, когда из-за преждевременного освобождения от жгута и прочих приспособлений плохо сросшаяся челюсть просто-напросто отваливалась, и весь мучительный процесс надо было начинать заново. Я терпеливо ждал своего часа.
Время тянулось медленно, память настойчиво возвращала к прошлому, пережитому, к довоенным временам, к родным и близким.
…Детство мое прошло на Волге, в Саратове, где я родился и рос. В голодный 1921 год с трудом выжил. Я был тогда школьником, а школьников кормили при школах. Мы носили с собой не только тетради и книги, но и — обязательно! — котелок и ложку. Получали немного рисовой каши, хлеба и какао. Я съедал свою норму только наполовину, а остальное приносил домой. Взрослым прокормиться было труднее. Помню разъезжавшие по городу повозки с трупами людей, умерших от голода.
Учиться было тяжело. Среди учителей попадались и случайные люди, Географию, например, нам преподавал бывший помещик, изгнанный из своей усадьбы. Обычно, придя в класс, он снимал меховую шубу, вешал ее на стул и начинал рассказывать о русско-японской войне и об эскадре Рожественского. Пожалуй, только это я и усвоил из курса географии. Но были и молодые преподаватели-энтузиасты, которые понимали, что мы — первое поколение новой советской России, то поколение, ради которого велась тяжелая борьба со старым строем, и именно этим преподавателям мы обязаны развитием нашего мировоззрения.
В 1925 году я вступил в пионерский отряд. Это было значительным событием в моей жизни. Пионеров в городе тогда было очень мало. Отголоски идейной классовой борьбы еще не затухли в ту пору, и эта борьба по-своему, но довольно жестко преломлялась в сознании детей и подростков. Однажды, когда я с товарищем возвращался с пионерского сбора, нас подловила компания великовозрастных нэпмановских сынков. Быть пионером в ту пору было небезопасно. Схватив нас за галстуки, верзилы, издеваясь, стали затягивать их. От удушья я начал терять сознание. Выручили рабочие, которые возвращались после смены с Волжского чугунолитейного завода. Так на собственном опыте я постигал, какой смысл заключен в красном цвете пионерского галстука.