Я выбежал на улицу и увидел, как торопливо выбегают военные из других домов. Это чем-то напоминало учебную тревогу, но обмануть себя было трудно: вслед за военными на улицу выбегали дети, жены, служащие — как будто от этого первого, побудительного движения еще что-то могло измениться, проясниться, рассеяться… Но уже мгновенно возникла незримая стена между теми, кто носил военную форму, и всеми остальными, хотя еще накануне, субботним вечером, все вместе они были чем-то единым и составляли население авиагородка. Но сейчас, в эти утренние часы наступившего воскресенья, уже не было единого ритма жизни и не было общих дел. Все военные точно знали, куда им надлежит прибыть как можно скорее, остальные же были лишены этой определенности и выскакивали на улицу без всякой конкретной цели, подталкиваемые лишь общим состоянием тревоги. Над всеми, как внезапная огромная туча, от которой некуда убежать и негде укрыться, нависло одно короткое слово «война».
Я бежал с нехитрой амуницией на аэродром, видел всполошившихся людей, видел все те же любимые мной деревья в цвету, свежую зелень, но воспринимал это отчужденно. Мне некогда было разбираться в своем душевном состоянии. Какие-то разрозненные мысли мелькали: неужели пропал отпуск? Какие-то отрывочные вопросы я слышал: «А как быть с семьями?» Смутно думалось о том, что на войну лучше идти холостяком — вот я, мобильный, ничем не связанный, у меня нет этих проблем… Что-то шевелилось в подсознании, но недомысливалось до конца: сейчас появятся такие проблемы и в таком количестве, что рядом с этил все известные и пережитые перемены, перестройки и перетряски просто нельзя принимать во внимание. Но все это были мысли не о тех реальных проблемах, которые принесла война. Тех проблем я себе еще просто не представлял. В утренние часы 22 июня я и мои товарищи не совсем и не все понимали в должной мере и действовали чисто автоматически.
Собрались на аэродроме: Баранов, Вербовский, Боянов, Федоров, Лепешин, я и техники. Слушая товарищей, я начал ощущать войну как реальность, хотя сведений по-прежнему было мало. Боянов утверждал (уже услышал от кого-то), будто фашистов в «ряде мест уже погнали на запад». Вербовский вроде бы слышал, что под Одессой высадился воздушный десант гитлеровцев. Баранов молчал и на эти сообщения никак не реагировал. Я сам вообще еще толком ничего не слышал и потому тоже молчал. Потом пошли уже более конкретные вопросы: будут ли отправлять семьи? как? куда? когда? дадут ли нам новые самолеты? когда? В тот самый первый день войны я и увидел впервые в нашем небе самолеты с крестами. Группа немецких бомбардировщиков шла высоко стороной, и, прежде чем мне удалось рассмотреть кресты, я внутренне, каким-то десятым чувством, ощутил, что самолеты — чужие. Это и было первой осязаемой реальностью начавшейся войны.
В тот день мы убрали с аэродрома все учебные самолеты на полевые площадки. Занимались маскировкой. Наш мирный аэродром преобразился: исчезло все лишнее, машины и постройки перекрашивались в защитный цвет. В первый день войны наш аэродром немцев почему-то не интересовал: бомбардировщики противника я видел, но они все время шли стороной.
Утром, когда после прихода посыльного я торопливо собирался на аэродром, я еще не знал, что в моей холостяцкой комнате в авиагородке мне больше не жить. Аэродром стал моим домом с первого дня войны. В последующие дни некоторых летчиков иногда отпускали на несколько часов в авиагородок, главным образом для того, чтобы они помогали эвакуироваться своим семьям. Для эвакуации семей был подан эшелон. Пару раз и мне предлагали съездить в авиагородок, чтобы собрать и погрузить свои вещи, но я эти отпущенные мне часы отдавал кому-нибудь из моих семейных друзей. И от них же узнавал, что делается в авиагородке. Все же однажды накоротке побывал дома, какие-то вещи запаковал, попросив соседей погрузить их вместе с вещами других жильцов.
В первый же день из состава истребительных эскадрилий полка на аэродроме была выделена дежурная группа для перехвата вражеских самолетов, которые шли на восток. На ночь мы устраивались тут же, около самолетов, в маленьких шалашиках. Пожалуй, во всем полку только мы — небольшая группа летчиков-истребителей, выделенных для перехвата и прикрытия, — находились в ожидании определенного дела. Положение остальных было не столь ясным.
Вскоре пришло известие, что наш авиаполк перебазируется в Ростов-на-Дону для переучивания на новой материальной части. В Одесском военном округе из нашего полка остается лишь группа истребителей во главе с капитаном Николаем Барановым. Состава группы я не знал. Подумал, что скорее всего меня там нет: Николай Баранов служил в другой истребительной эскадрилье. Пошел к Баранову. Николай был озабочен: он теперь командовал пусть небольшой, но отдельной группой истребителей, которой — это было всем ясно — в любой момент предстояло вступить в бой. Полковое командование было занято хлопотами, связанными с перебазированием полка, а наш полк, как я упоминал, был весьма пестрым и громоздким хозяйством. Довоенные полки вообще были большие, а в нашем 160-м резервном полку, если брать только самолетный парк вместе с учебно-тренировочными машинами, то их набралось бы около сотни. В той обстановке Николаю Баранову сразу пришлось решать многие вопросы самостоятельно.