Покорно, как ему показалось, опустив руки, Свелта стояла там, где он ее и оставил. Широко распахнутые ее глаза были полны тревоги, недоумения, непонимания, и неотступно смотрели на него.
«Ну вот, – решил Гиль, – музыка и полумрак располагают, интерьер – соответствует, значит – вперед!»
И он двинулся вперед, как кот к замершей в надежде, что ее не заметят, мыши, чувствую сам чрезмерную расхлябанность своей походки. Почувствовал еще, как с каждым шагом что-то восстает в его душе против того, что он собирается сделать, противится до такой степени, что перехватывало дыхание. Но он упорствовал, он преодолел внутреннее сопротивление и, подойдя, вновь поцеловал Свелту в губы. Почувствовал, как напряглось и следом обмякло ее тело. Оторвавшись от ее губ, глядя ей прямо в глаза, он стал медленно расстегивать кофточку на ее груди. Кончики его пальцев странно одеревенели, так, что он не чувствовал ими мелких пуговок, он занервничал и стал дергать ткань блузки, рискуя порвать.
Свелта молчала. Казалось, что она и не дышала вовсе, только щеки ее внезапно покрылись бледностью, словно меловой пудрой, по которой сразу расплылись красные чернила пятен. А в глазах – отражение еще не наступившего, но уже подступившего вплотную ужаса и невыносимая покорность судьбе.
Этой покорности Гиль не понимал, не принимал, не мог вынести. У него опустились руки.
– Ну, что же ты? – едва слышно прошептала девушка, и из переполненных озер ее глаз брызнули, смывая мел, горячие потоки слез.
Что-то словно треснуло, сломалось в груди у Гиля.
– Что-что! – закричал он в ответ, озлившись на себя по причине, в которой себе же и не хотел признаваться. – А ничего! Нечего задавать свои дурацкие вопросы!
Он заметался по комнате, потом схватил Свелту за руку и потащил ее к выходу.
– Пойдем! – кричал он. – Нечего тебе здесь делать!
Не сбавляя темпа, он буквально выволок девушку из подъезда и уже дальше стал увлекать ее куда-то в темноту улицы.
– Стой! Ну, стой же ты! – вдруг стала сопротивляться Свелта. – Ты куда меня тащишь?
Гиль словно и не слышал ее слов.
– Да остановись же, гад такой! – продолжала ругаться Свелта. – Пусти руку, слышишь!
– Домой, я провожаю тебя домой! – сказал, наконец, остановившись, Гиль. – Не сомневайся на этот счет.
– А вот я сомневаюсь! Домой мне совсем в другую сторону.
Гиль опешил.
– У! – воспользовавшись его замешательством, Свелта вырвала руку и побежала в противоположную сторону. Когда Гиль снова догнал ее, она остановилась и резко повернулась к нему.
– Уходи! – бросила ему в лицо.
– Я проведу тебя, – Гиль был тверд, стоял на своем.
До ее дома дошли быстро и молча, как и раньше: она – впереди, он – чуть позади и сбоку.
– Все, пришли. Что еще? – спросила она, уже держась за ручку двери подъезда.
– Ничего, – покачал головой Гиль. – Топай домой. Снова покачал головой и, повернувшись, зашагал прочь. Потом, словно внезапно вспомнив что-то, быстро вернулся и, подхватив ее руку, припал к ней губами.
– Прости, – сказал. – И забудь все, прошу.
Подняв голову, заметил блики света на ее мокрых щеках.
– Ты плачешь? Не плачь! Я ухожу.
– Куда уходишь, глупый?
Она не спрашивала, она просила остаться.
– Не знаю, куда. Все равно. И не вернусь, не бойся.
– Возвращайся…
– Ждать будешь?
– Буду ждать…
– Тогда приду.
– Когда?
– Не знаю. Когда найду выход, когда буду готов… Прощай!
– Постой!
Но он уже не слышал. Он уходил, чтобы пройти очищение одиночеством, в котором нуждался немедленно. Оглянувшись, издали он увидел ее темный силуэт в светлом проеме двери.
Такой она и запомнилась ему – темный изящный силуэт на ярком светящемся поле. Иногда он смотрел на солнце и видел ее там.
Что-то около десяти лет спустя Гиль возвращался в этот город.
Все было давно позабыто, а что еще помнилось, с дистанции прожитых лет казалось милым и смешным сном.
Гиль теребил набегающие воспоминания пальцами памяти.
Он вел машину достаточно быстро, настолько быстро, насколько спешил. За мокрыми стеклами в сером осеннем сумраке проносились огни городских предместий. Мокрый асфальт блестел далеко впереди в желтом свете фар, и на этой огненной ленте время от времени, как дозорные чудища с горящими глазами, всплывали встречные автомобили. Мир, позабытый, но, чувствовал он, желанный, распахивал ему свои объятия. И Гиль всматривался вперед, боясь пропустить, не уловить первое впечатление, первое чувство, которые пробудит в нем первое прикосновение к оставленному им когда-то там осколку жизни.
Был ли он счастлив в эти десять лет? Хоть однажды?
Когда его спрашивали об этом, он говорил – да, я счастлив. А как же? Конечно!
И то, правда, жил не хуже других, ни в чем себе не отказывая. Жил, что называется, в свое удовольствие. Только вот, почему-то, в часы ближе к полуночи, когда вечер опускал тень ресниц своих на землю, когда, растревоженные невидимым верховым ветром, деревья далеким шепотом начинали делиться мудростью своей долгой жизни, он не любил оставаться один. В такие минуты, когда всякий человек был словно блуждающая в космосе одинокая планета, он каждой клеточкой своего прожившего еще один счастливый день тела ощущал, как мало в нем, еще меньше – вокруг, сохранилось теплоты.
Он замерзал, медленно, незаметно, неотвратимо.
Это было воздействие зябкого дыхания одиночества. Его яд действовал неспешно, но результат всегда был стопроцентным.