«Вот те на! – подумал я. – Кто таков?»
Я еще раз провел рукой по щекам. Моя щетина на моих щеках проросла ровно на столько, насколько она имеет свойство прорастать за сутки. Я был небрит, в этом не было никаких сомнений. Но чья щетина лежала в раковине? Кто тут брился?! Ведь, простите, не жена же!
Помню отчетливо, что в тот момент мне сделалось нехорошо. Я вернулся в спальню. Солли спала, безмятежно улыбаясь во сне. А мне, сами понимаете, было уже не до улыбок. И тем более не до сна.
Я вышел из спальни. На кухне, как я уже и ожидал, вода в чайнике была теплой, а кофеварка и чашка выглядели так, словно ими незадолго перед тем пользовались, а затем не слишком тщательно ополоснули. «Ничего себе!» – пробормотал я, имея в виду, что сам к мытью посуды отношусь куда как прилежней. Ноги мои тут ослабели, и я плюхнулся на стул, точно куль с макаронами. «Странно, – носилась по черепной коробке перепуганной мышью мысль, – до чего все это странно!»
Солли я решил ничего не говорить и, скомкав загадку и затолкав ее в карман кителя, я отправился на службу.
Весь день я не находил себе места, весь день разгадывал тайну необыкновенного утреннего происшествия. Но все мои потуги пролить на нее свет оказались тщетными. Надо ли говорить, что следующую ночь я практически не спал? Разные мысли, разные чувства донимали меня в течение тех долгих, тягучих, томительных ночных часов. Но, прошу заметить, ни единого спазма ревности я тогда еще не испытывал. Хотя, казалось бы, это напрашивалось само собой.
Солли весь день посматривала на меня с удивлением. Видимо, в поведении моем проскальзывало что-то эдакое, необычное, хотя я и старался никак себя не выдать. А вечером она отправилась пораньше спать, не поцеловав меня, по обыкновению, перед сном. Помню, как мне стало обидно и одиноко, пространство вновь накрыло меня жестяным колпаком, из-под которого я никак не мог выбраться. А когда выбрался, было уже поздно. Ложился я осторожно, чтобы не потревожить жену, а она лежала тихо-тихо, отвернувшись, словно в обиде, и мне до слез сделалось жаль эту бесконечно дорогую мне женщину. Тишина прижала свои ватные ладони к моим ушам, я не слышал даже дыхания Солли. И я, кажется, задремал. А, может быть, просто отвлекся от всего, отключился, не знаю. И вдруг, вздрогнув, как от толчка, открыл в испуге глаза. В темноте почудилось, что Солли нет рядом. Я протянул руку и прикоснулся к ее волосам. Помню ту радость и счастье, которое подарило мне прикосновенье. Долго еще я улыбался посреди ночи, а потом, согретый и успокоенный, уснул.
Но едва звякнул приглушенно будильник, замотанный из предосторожности, чтобы не потревожить Солли, в свитер, я был уже на ногах. И сразу бросился в ванную.
Все повторилось точь в точь, как и сутками раньше. И щетина в раковине, и мокрый помазок, и теплый чайник, и плохо вымытая турка. Только на этот раз, как показалось, чайник был чуточку теплей. Ну, может, показалось.
И вот тут впервые смутные подозрения, словно приступ зубной боли, свели в судороге мое лицо.
С этих самых пор жизнь моя раскололась. Днем я влачил свое обыкновенное постоянное существование, стараясь особенно не выбиваться из его привычного ритма и, если можно так сказать, не выпадать из строя, ночью терзался нехорошими мыслями, а утром шел по чьим-то следам. Да, так я думал, и то я знал, что иду по чьим-то следам. «Чьи следы?» – томил я свою голову вопросом – и не знал ответа. Но с каждым днем, а точнее, с каждым утром я приближался к тому неведомому и остающемуся невидимым человеку. Что объект преследования человек – в том сомнений не было. Но вот что за человек? « Может быть, снежный человек? Йети?» – спрашивал я себя порой, но ни радости, ни воодушевления от этого веселого предположения не испытывал. Потому что, может быть, и снежный, я-то почем знал?
Иногда мне казалось, что я настигаю его. Я улавливал отдаленный стук двери, я видел, как раскачивается брошенное чьей-то рукой на вешалку полотенце, или же, входя на кухню, я вдыхал запах свежезаваренного, но уже выпитого – увы! – кофе. Запасы его – мои запасы, кстати, – и уменьшались соответственно. Правда, иногда они кем-то и пополнялись. Я все это видел, слышал, чувствовал. Но человека, опережавшего меня на шаг, настичь не мог. Его словно не было, но он – был. Он был, так, но его – не было. Как тут было не сойти с ума. Я бродил по квартире, открывал и закрывал двери, заглядывал во все углы, но никого, ни единой живой души – посторонней, чужой, враждебной – так и не попалось мне ни разу во время моих утренних блужданий.
Я ничего не понимал. Я действительно начинал сходить с ума. И тогда, чтобы отвлечься, чтобы не думать об этом необъяснимом, странном явлении, я хватался за ручку и, точно отбойным молотком, впивался ею в бумагу. Писал первое, что приходило на ум, все равно что, только бы отвлечься, только бы не думать о наваждении.
Но разве возможно забыть о том, что жжет и терзает душу?
Мой ответ – нет, не возможно.
И, хотел я того или нет, мания моя оказалась выплеснута на бумагу, словно содержимое опрокинутого ведра. Получилось много, но не слишком внятно.
Что и говорить, все мои опусы той поры – далеко не самые достойные литературные страницы. Но они, конечно же, не могли быть и совершенно бесплодными в смысле творческом. Ибо душа кипела, разум яростно и безостановочно перемалывал реальность, а на бумагу выливалась не краска из ведра, тут я неточно выразился, а скорей лава из разверзшегося кратера, в которой раскалились до предела и переплавились искренние чувства и собственные выстраданные мысли. Ну, и сверху, конечно, шлак. Много шлака. А как же! Сами понимаете, что и фантазия, и воображение играли в том вареве далеко не рядовую роль. Напротив, освобожденные от тенет и запретов разума и, сверх того, нещадно им подгоняемые, они неслись безудержно широким, бурлящим потоком, постоянно перехлестывая через край. Стремительным домкратом. То есть, все компоненты творчества плюс здоровая толика безумия были налицо. Кроме одного – осмысленности. Чего-чего, а ее тогда не было.