Они уже давно выбрались за окраину поселка, дошли до следующей остановки, возле развилки шоссе, и вновь уселись там на скамейке. Пахло внутри, кстати, вполне сносно, что в плюс – можно было сидеть.
Небо к этому времени уже совсем навалилось черной грудью на земное пепелище и всасывало в себя дымы тлевших внизу жизней. Беспрестанно грохотало и швырялось по окоемам оранжево-бордовыми сполохами. Кое-где уже шлепались в пухлую теплую пыль редкие виноградины капель. Но нет, совсем не то сегодня было обещано природой!
Через дорогу светились огни в доме у Любки, в котором две другие девушки сняли комнату на месяц. Галина вскоре ушла, завернувшись в свое пончо – как жаль, что не случилось в этот раз третьего кавалера. Сашка прижал свою подругу к забору под ворохом перевалившихся через него вишневых веток. Изредка от них доносились приглушенные голоса, похожие на воркование, и смешки Любки.
За спиной завывало от страха ночи пустое степное пространство.
– … и совершенно напрасно не пускают в ваш город иностранцев, это единственный способ навести там хоть какой-то порядок, и сделать русский город на город похожим. Похоже, мы не умеем ничего для себя сами. Но зато для других вполне можем сделать что угодно. Чистота и порядок? А что это такое? Не очень-то и надобно…
Глеб, вдруг, иссяк, выдохся, остановился и почувствовал, что не в состоянии сказать больше ни единого слова, хотя фраза летела вверх и требовала продолжения. Голова не болела, ее у него вроде вовсе не было. Ну, будто подменили ее свинцовой чушкой, или ядром чугунным, в общем, чем-то массивным, что теперь тихо и таинственно гудело нутряным гудом. Свинец ведь и гудеть громко не в состоянии. Тем более, какие в нем слова? Откуда? То же самое и в чугуне.
– Все? – усмехнулась Линия.
– Все, – честно признался Глеб.
– Жаль. Было очень занятно.
– Занятно?
– О, да! Никогда не слыхивала ничего подобного. Сразу ясно, что там ты не бывал. Ничего, придет срок, Урал напомнит о себе.
– Да ладно, я же не по злобе. Так, просто балаболил. Скажи лучше, мы с тобой завтра встречаемся?
– А надо ли?
– Ну, не знаю. Не хочешь – настаивать не буду…
«Ишь, ты, занятно ей», – злился он про себя. Обратный путь до гостиницы не сулил ничего приятного, да и следовало уже поторапливаться.
– Люба! Девочки! – позвала вдруг Любкина мать со двора. – Домой!
Линия, точно ждала сигнала, тут же вскочила со скамейки.
– Ладно, будем прощаться, – сказала. – Хороший получился вечерок. Пока!
И, добежав уже до середины дороги, вдруг вернулась.
– Если захочется, приходя завтра к трем. Я собираюсь на море. Можем вместе.
– Хорошо, – согласился Глеб, – если получится. А про себя подумал, да как же, разбежался. Придется подождать.
– Ну, как? – поинтересовался Сашка, нагоняя Глеба на дороге.
– Что, как? – не понял поначалу Глеб, а, сообразив, махнул рукой: – А!..
– Я Любке сказал, что не женат, – сообщил доверительно Сашка. – Уж больно деваха замуж хочет, созрела, едреныть. Смотри, не продай.
Глеб пожал плечами. Гроза проходила стороной, дорога проступала серым телом в темноте, вдоль нее выли за заборами измученные духотой собаки, а ему было совершеннейшими образом все равно, что там Сашка себе думает. Духота и его вконец доконала.
День второй
Второй день этой обыкновенной истории, начавшийся поздно, по сути, лишь к трем часам пополудни, поздно же и закончился.
То, что понедельник – день тяжелый, известно давно, отчасти это и подтвердилось. Глеб проснулся поутру с тягостным чувством какой-то неразрешенности, и долго не мог сообразить, в чем дело. Он чистил зубы, умывался, а когда принялся бриться, вспомнил: Линия! И тут же выругался:
– Черт!
Рука дрогнула от неожиданности, и бритва глубоко вонзилась в подбородок. Залепив порез куском газеты, добрился он уже без всякого удовольствия, чем утро было безнадежно испорчено. Как ни странно, утреннее бритье, как правило, доставляло Глебу удовольствие, лишиться его было существенной потерей. С бритьем он словно вылезал из старой задубевшей, вроде панциря, вчерашней кожи и облачался в новую. Такой себе акт обновления. Подставляя лицо свежему ветру планеты, он радовался чуду продолжения жизни. И вот ритуал, священнодействие, практически обряд причащения жизни безнадежно испорчен. Кроме того – знак. Он видел в происшедшем некий знак, расшифровать который пока не мог, хотя и стремился.
Черт!
И вот уже утро, омытое росой, украшенное переливами золота и лазури, наполненное прохладой – не радовало.
А в мозгу, причиняя расстройство, будоража сознание, кружился ненужный рефрен: Линия, Линия, Линия…
Лишь в столовой, выпив стакан солоноватого, едва настоявшегося, а скорей и давно испитого чая, он оживился и повеселел. Подумал, что это совсем не плохо, что теперь ему есть о чем и о ком думать. Коряво сложилось, тавтология получилась, но выправить фразу не удавалось. Он и оставил попытки. Зато, покопавшись по привычке в себе еще немного, вдруг, к удивлению своему, выявил, что думать о ней ему приятно и – хочется. Вот хочется, и все!