<p>
<a name="TOC_id20263612"></a></p>
<a name="TOC_id20263614"></a>Вернуться в осень
Для него из многих сотен зрячими были только эти три окна в третьем этаже кирпичной пятиэтажки.
Ее окна.
В любую пору, круглые сутки они смотрели на больничный сад.
Неподалеку располагался и вход в него.
Обычно они проходили под невысокой аркой, раздвигавшей покатыми плечами красный кирпич забора, проникали на ту, внутреннюю, тайную сторону друг за другом, для чего точно рулетку крутили, толкая, скрипящий и погромыхивающий на разбитых подшипниках турникет. Там, по другую сторону жизни, они оказывались на аллее, ведущей и приводящей страждущих, страдающих и сочувствующих к главному больничному корпусу. Только вовсе не обязательно было проходить именно туда.
Имелись и иные пути.
Аллей, всевозможных дорожек и простых, едва видных тропинок переплеталось в саду великое множество, они знали их все, и всякий раз выбирали для прогулки другую.
Если пойти по дорожке, что уводила от калитки влево, той, что была с давних времен посыпана размолотым в красную пыль кирпичом, через некоторое время можно было оказаться у детской площадки, устроенной для детишек работников клиники. Там на небольшом, выгороженном сеткой, пространстве были сосредоточены покрашенные в веселые цвета различные игровые приспособления, снаряды и устройства, карусели, качели и качалки, а так же множество конструкций, по которым можно было лазить, ползать и цепляться. Шестиугольная песочница под грибком, золотые пески посреди зеленого океана.
Пройдя дальше, еще совсем немного, неизбежно попадешь на длинную и прямую, словно продольный слом пространства, аллею, уводившую из тишины и тени сада – прочь от проступавших сквозь вековые стволы деревьев желтыми пятнами скорби больничных стен, – почти к центру города, туда, где рынок и кипение жизни. Аллея та пролегала через тщательно возделанные огороды и небольшие поля, подкармливавшие своими посильными урожаями обитателей стационаров. Забавно было следить в урочную пору, как трудится на этих нивах косматая гнедая лошаденка, с одинаковым усердием качая головой, будучи впряженной в плуг, борону или маленькую телегу на дутых колесах.
Несколько десятков шагов в любую сторону от аллеи, и к вашим услугам множество фруктовых деревьев, – там начинался собственно сад. Туда они любили наведываться весной, в пору цветения, что понятно и естественно, ибо очарованию цветущего сада противиться невозможно. Но так же манил и завлекал их сад в самом конце лета и осенью, когда созревали плоды, и деревья, изнемогая от зрелой тяжести, щедро делились своими плодами с каждым, протянувшим к ним руку.
Уйдя с аллеи вправо по одной из пересекающих ее дорожек дальше за сад, по широкому пологому спуску, проложенному наискосок по изумрудному крутому склону сквозь дебри дикорастущих кустарников и шеренги американских кленов точно сходни круизного лайнера, можно было попасть на просторную лужайку с двумя-тремя громадными вековыми липами посередине. Лужайка на самом деле являлась обширным зеленым пляжем, протянувшимся вдоль правого берега широкой спокойной реки.
Больница и сад, следовательно, располагались на высоком обрывистом берегу, по которому они тоже порой гуляли, не спускаясь вниз, к воде. Оттуда, сверху, сквозь деревья на краю обрыва виднелся противоположный берег, отсеченный от душных объятий города серпом водного потока, весь холмистый, поросший буковым и грабовым лесом.
К реке также можно было попасть, если свернуть от турникета направо. Эта тропинка вела мимо старых, корявых яблонь, словно в сказке протягивавших свои узловатые ветви ко всем проходящим с единственной просьбой – отведать их яблок. Не многие отваживались, поскольку яблоки были в основном зимних сортов, вроде антоновки, и чтобы насладиться их вкусом следовало подождать еще два-три месяца, пока они вылежатся и дозреют, наберут сладости и аромата.
Дальше за яблонями неожиданно начинался совершенно дикий в своей необузданной первозданности участок, с клокастой травой и выходами синего камня. Снова кустарники, клены и, конечно, березки. И, так же неожиданно и нехотя, кусты расступались, деревья поднимали ветви и пропускали шедших на поляну с несколькими древними могилами. Здесь обрели приют и покой солдаты последней войны, умершие от ран и болезней. А так же, отдельно, врачи и медсестры, пытавшиеся спасти бойцов, часто ценой собственной жизни. Прямоугольники насыпной земли, поросшие жесткой, давно не кошеной травой. Покосившиеся обелиски, со звездами и без. А выше и обелисков, и звезд, и деревьев только небо с тоскливым разлетом белых облаков, похожих на платки или врачебные халаты. И, поодаль, на склоненных скрещенных ветках, вечные черные вороны в неизбывной вечной печали.
Это тихое скорбное место можно было обойти стороной, что они иногда тоже проделывали, тогда тропа уводила их еще дальше, на крутой обрывистый берег небольшой речушки со смешным названием Шереметка. Петляя по косогору, обходя овраги и промоины, а иногда цепляясь за самый край гранитного карниза, дорожка сопровождала речку до самого ее впадения в большую реку. Пробираясь по тропе, можно было видеть внизу давно уже успокоившуюся и замолчавшую, но все еще сопротивлявшуюся тлену и небытию водяную мельницу. Задрав остов колеса над прорванной запрудой, мельница как бы посылала молчаливый знак, призыв о помощи, просьбу о спасении. Хотя, понимала, понимала, что время ее прошло...
Освобожденная от забот, Шереметка слегка шепелявила, прорываясь сквозь пролом в запруде, тропка дальше подпрыгивала над ней и неожиданно возносилась на головокружительную высоту у самого ее устья. Здесь, на самом мысу, на стрелке, находилась еще одна могилка, безымянная, под железным обелиском с красной звездой на макушке. Отсюда, от беленого известью изголовья открывался обширный и наилучший вид на реку, неспешно вкатывавшуюся внизу в широкую излучину и застывшую там, казалось, навсегда, на зеленые дебри лесов на противоположном берегу, роскошным платком укрывшие мощные складки земли, на ничем не ограниченные туманные и голубые дали. Впрочем, краски природы менялись в зависимости от времени года, неизменными оставались ошеломительная красота местности и молчание того, кто лежал в земле. Этот парень, – они, по умолчанию, полагали, что парень – задержавшийся здесь навсегда и ставший, в конце концов, частью вечности, никак не мешал им любоваться пейзажем, наслаждаться которым, возможно, лично ему не пришлось никогда. Тем не менее, они ощущали, что в его присутствии чувства их становились более сдержанными, приглушенными и глубокими. Дыхание неизбывности уносило прочь легковесную шелуху.