А что же он?
В этот момент не выдержал напряжения он. Запил. Пил в одиночку, молча, без загулов. По-черному, как говорили. Пил каждый день, по многу. В голубом алкогольном дыму все силился увидеть, распознать лицо неувиденного им, не рожденного ребенка, чтобы выведать хоть у него, выспросить, за что, за вину какую им послано такое наказание. Но все видения, что вокруг него вились, те, которые ему удавалось вызвать или приманить, все приходили с закрытыми глазами, и сына среди них он не узнал. В ответ на вопрос: «За что?» – лишь хохот сатанинский.
Так он узнал, кто на самом деле стоит за спиной Судьбы, кто подменивает карты, едва той стоит отвернуться. И что-то в нем надломилось, треснуло, сломалось. Сильный, гордый, окрыленный, он вдруг ощутил себя изгоем, пасынком Судьбы – той самой, с которой жил запанибрата. Он пил, и пил... Становилось хуже, явно, он это понимал, однако даже не пытался остановиться.
Зачем?
А утром он шел на службу. С красными рыбьими глазами, с амбре изо рта и горстью кофейных зерен в кармане. Он не помнил, что другого, кроме немолотого кофе, в те дни ел. И ел ли? Одна лишь мысль преследовала, владела им: скорей бы вечер. И вечер наступал, и снова те же кошмарные рожи, тот же с ними диалог, без надежды услышать ответ на свой вопрос.
Не удивительно, что в то страшное время они искали ответ на один и тот же вопрос, просто каждый вел поиск по-своему. Люси никогда не говорила ему, нашла ли она оправдание своей Судьбе и кого винила в происшедшем. Он же не знал за собой вины, чтобы за нее так быть наказанным.
Но Судьба свершилась, что же теперь? Спорить, негодовать? Иль горевать и убиваться? А имеет ли что-то хоть какой-нибудь смысл? Все бесполезно! Судьба бывает слепа гораздо чаще, чем толкуют о том счастливчики, склонные переоценивать величину своих заслуг перед ней.
В конце концов, они еще так молоды, почему бы не попытаться начать сначала? Почему не попробовать еще раз?
Настал такой день, когда Люси вернулась из больницы домой. Сама. Неожиданно, не предупредив. Он даже ее не встретил. Переступив порог их пустого дома, она, словно силы оставили ее совершенно, тенью, точно платок с плеч, опустилась на краешек казенного стула и долго там сидела молча, неотрывно глядя в одну точку – на шляпку вылезшего из пола гвоздя. Выражение ее лица было таким, словно она все знает, что причина и корень зла – только в нем, в этом гвозде, и ее следует устранить. Поэтому, вздохнув, она поднялась, взяла в кладовой молоток и тремя резкими ударами заколотила гвоздь в доску. По шляпку, намертво. После чего засучила рукава и принялась за уборку.
На следующий день он вынес из квартиры бутылки, все, пустые, полные, и написал рапорт о переводе к другому месту службы.
Начальство, вздохнув облегченно, принялось ему в этом содействовать.
Еще через месяц они перебрались в этот удаленный от всего, что есть хорошего в мире дальневосточный гарнизон. Здесь, потихоньку, они стали пытаться перелицевать жизнь свою словно старое вылинявшее платье. Через год у них родился Сашка, они были счастливы, подумали, что удалось.
И вот тогда, словно очнувшись, заметили, что жить-то здесь трудно. И стали им понятны тогда разговоры, что велись вокруг.
Прислушавшись, послушав, они перестали слушать и честно попробовали привыкнуть. А вот это, похоже, удалось ему одному.
Маленький, белокурый, точно ангелочек Сашка, вернул их к жизни.
Но прошлое все же не покидало. Оно осталось, в отрешенных, невидящих взглядах Люси, на которые он напарывался иногда, славно на таблички на колючей проволоке «Стой! Запретная зона!» В тех призраках тех давних рож, что возникали порой среди тяжелого дурмана, затапливающего сознание, когда реальность оборачивалась в свою противоположность. Правда, это случалось достаточно редко. И вопреки всему, что того не желало, жизнь шла своим чередом, оставляя позади многое и многих, и, быть может, суля что-то новое, лучшее впереди. Была не хуже, чем у других. Так ему казалось. И так ему хотелось. Так, наверное, оно и было. И вдруг...
А почему, собственно, вдруг? Что случилось-то? И что могло произойти неожиданного?
Пусть жизнь их совместная не так уж длинна, пусть, но не все ведь измеряется количеством прожитых лет. Неужели стержень их жизни мог переломиться просто так, сам собой? Невзначай? Одних связывает общее горе, других – радость, их – и то, и другое. Плюс нечто большее – ощущение, давшее уверенность в том, что они единственные и неповторимые. Нет в мире таких больше! И это правда. То есть, связывала их любовь. Да, да, любовь. Он, правда, не слишком часто вспоминал это слово, особенно в последнее время. Но все равно ведь, говоришь ты о любви, или умалчиваешь – она существует. Когда существует...
А он чувствовал... Он был зол, проклинал всех на свете. ЕЕ, разумеется, в первую голову. Кричал о предательстве, желал карать.
Карать? Безумец!
Теперь он травит душу свою воспоминаниями и сомневается во всем. О каком предательстве речь? Очнись! Надо бы разобраться хорошенько, во всем, вот что он понял, и, черт возьми, когда же перестанет болеть голова?
Разобраться, что, собственно, и пытается сделать, но, вот уж не предполагал, задачку с наскока не взять. Не просто, ох, не просто, оказывается, разобраться, в себе и в отношениях, казавшихся такими ясными и однозначными еще недавно. Да, теперь уже бесконечно давно.
Понятны пока только два момента. Во-первых, что совершенно ничего не ясно – в целом. Во-вторых, о каком предательстве может идти речь? Кто кого предал? Вот тоже, вопрос интересный. Прежде всего – он себя, что выражается в том факте, что не смог удержать Люси возле себя. Любым способом, уговорами, обещаниями или даже насильно – любым. Потому что, что она без него? Что без нее он? Ничто. В этом суть...
Остается молить Господа, что история их не имеет конца. Нет, нет, она не окончена. Рано или поздно он вернется назад. Вернется в Осень. Даже если не ждут...
<p>
</p>